Сергей Герман - Штрафная мразь

Штрафников обгоняли колонны военной техники. Завывая и разбрызгивая грязь ползли полуторки и «ЗиСы, рычали танки и трактора, волочащие за собой тяжёлые пушки. Штрафники то и дело уступали дорогу, молча сходя на обочину. В небе висело холодное равнодушное солнце.

Бойцы штрафной роты не смотрели по сторонам. Пот струился по усталым чумазым лицам, во рту липкая слюна.

В стороне от дороги буксовала полуторка. Водитель пытался по пашне обогнать колонну и все четыре колеса глубоко увязли в размокшей земле.

Штрафники облепили грузовик, приседая, с криками и весёлыми матерками шаг за шагом передвинули его на дорогу.

В кузове полуторки продукты. Штрафники попросили еды. Лейтенант в круглых очках выскочил на подножку, вытащил из кобуры наган. Что-то кричал угрожая. Машина, натужно завывая, скрылась по дороге.

Пока лейтенант размахивал наганом, штрафники успели выбросить из кузова мешок с сухарями и ящик с трофейным салом.

В редком лесочке, среди кустарника сделали первый привал. Распаренные быстрой ходьбой бойцы устало жевали закаменелые сухари, твёрдое как подошва сало. Пригоршнями черпали из тёмной лужицы меж кочек безвкусную дождевую воду.

Привал был недолгим. После короткого отдыха подняться почти невозможно. Но рота поднялась. Через четверть часа двинулась дальше.

Усталость, тяжесть, холодный непрекращающийся дождь вызывали равнодушие ко всему и к своей жизни.

— Шире шаг, золотая рота! А ну… песню запева-ааай!

И словно дожидаясь этой команды, рванул отчаянный мальчишеский тенорок:

Запевала Саня Васин, пулемётчик и пакостный матершинник, в немецких, аккуратно подкованных сапогах. Их носили почти все, стаскивая добротную обувку с убитых немцев.

— Шире пасти, членоплёты! — кричит заблатнённый пулемётчик.

Подхваченная зычными, глухими и хриплыми от простуды голосaми, песня летела над дорогой.

Уже темнело. А рота все шла и шла.

Наконец голоса: «Пришли… Добрались… Привал…» Остановились за огородами села. В селе разместился какой-то штаб, и штрафникам не разрешили в него войти.

Повозки поставили у высоких тополей с облетевшей листвой. Старшина выдал селёдку и по куску хлеба.

Где-то в крайних дворах среди ночи визгливо залаяла собачонка. Полаяла немного, возможно, на кошку или на птицу, потом взвизгнула и утихла.

Ранним утром младший лейтенант Голубенко вышел на окраину села, где кособочились скирды прошлогодней соломы. В нескольких метрах от них дымился костерок. У огня сидели трое бойцов в телогрейках без воротников и старых, замызганных пилотках. Четвёртый лежал на земле, на надерганной из скирды соломе. Он лежал на боку, подложив под голову руку и уныло тянул:

Ещё один возился над костром. Подойдя ближе Васильев узнал Клёпу, который жарил на костре свежее мясо.

Гулыга, Паша Одессит и Глеб Лученков сидели у костра. Хватали руками куски. Горячий жир стекал по рукам. Насытившийся Пушкарёнок лежал у костра.

Клёпа размахивал доской над тлеющими углями.

Сидевшие у костра штрафники заметили приближающегося к ним офицера, но делали вид, что его не видят.

Младший лейтенант подошёл ближе. Попытался рявкнуть:

— Вста-ать!

Сидевшие у костра люди медленно и нехотя повернулись на голос, какое-то время смотрели на взводного так, будто не узнавали своего командира. Пушкарёнок прекратил петь, тоже повернул голову.

— А-а, — протянул равнодушно Гулыга и стал подниматься.

За ним встали все остальные.

— Здравия желаю, товарищ командир. — Равнодушно сказал Клёпа, почёсывая подмышкой.

— Присаживайтесть к нам.

Взводный принюхался, раздувая ноздри.

— Что это у вас? Мясо? Откуда?

Гулыга вытёр рот рукавом грязной телогрейки, согласился.

— Ага! Мясо!

Спросил:

— Ну так будешь с нами, младшой? Знатный гуляш. Ещё утром гавкал!

Голубенко поперхнулся.

— Так это что?.. Собака?

Гулыга кивнул. Клёпа всхлипнул вроде как огорчённо. Типа, что же тут поделаешь.

— Так точно. Бобик! — Подтвердил маленький жилистый Пушкарёнок, пережёвывая жесткое мясо. — Булыга же сказал, гуляш!

Миха Клёпа надвинул ему на глаза каску:

— Молчите, Шура! Тщательней пережёвывайте пищу.

Пушкарёнок что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел снова сесть, но передумал, и после минутного замешательства продолжил стоя обгладывать рёбрышко.

Пытающийся было присесть младший лейтенант вскочил. Пробормотал сконфуженно:

— Нет, спасибо. Я — сыт! Пойду. Надо ещё посты проверить.

— Ну вот, — сказал Гулыга после того, как взводный ушёл. — А он ещё спрашивает почему мы одни кушаем. Потому и кушаем, что все такие гуманисты, как товарищ лейтенант. Брезгуют! Невдомёк им, что собачка полезней чем пшённая каша.

— По моему тоже, собачатину есть можно, — сказал Паша с набитым ртом. — Лучше чем сухари. Уже весь рот ободрал ими. Сейчас бы лучку еще!

— Ага! — добавляет Гулыга, — и сто грамм. А потом ещё и бабу попышней! Размечтались! Жрите давай и спать. Чует моё сердце завтра поднимут не свет, ни заря!

На ночь расположились в коровнике с выбитыми окнами. Заснули сразу, не чувствуя ни холода, ни голода.

Хоть и не слишком уютно было в коровнике, где навоз слегка притрусили соломой, но на следующую ночь вспоминали его с тоской. Ничего, что навоз подтаял, и все вывозились в бурой жиже. Зато не мерзли. Следующую ночь провели в лесу.

Ложиться на мокрую землю было опасно. Утром можно было не встать. Глеб стал ломать бурьян, чтобы выложить хоть какую-то подстилку. Возчики, привязав лошадей, устроились на повозках, а командиры ушли в село.

Еду, конечно, не подвезли, и спать укладывались на голодный желудок.

Наломав мокрого бурьяну Лученков снял с себя шинель, постелил поверх, лег и укрылся полами. Дождь шёл и шёл, вода стекала с шинели. Сон не шел.

Лученков вспоминал прошлую ночь в коровнике и с жареным мясом на ужин.

Понемногу, один за другим, заснули. Сон был недолгий.

Проснулся от холода. Ночью ударил мороз. Мокрая пола шинели вмерзла в землю.

С рассветом вновь двинулись пешим маршем. Впереди опять тянулась дорога, а по сторонам торчали обглоданные деревья.