Александр Шашков - Гроза зреет в тишине

Заросли ситника, как и предполагал Скакун, были рядом. Оглянувшись, парень разделся и, зябко втягивая голову в плечи, полез в холодную воду...

Плоты были готовы на рассвете. Они напоминали собой обычные соломенные маты, какими деревенские жители зимой прикрывают с улицы окна, чтобы мороз не оставлял на них следов. А для того, чтоб эти маты не прогнулись, если на них ляжет тяжелый груз, Скакун привязал снизу к каждому из них по две толстые сухие жерди.

Теперь оставалось проверить маты-плоты на устойчивость и грузоподъемность. Сделать это должна была Таня, и Скакун позвал ее. Они спустили плоты на воду, Таня осторожно ступила на один из них, потом легла. Толстые зеленые снопы, надежно перевязанные между собой веревками, не осели в воду и на два сантиметра. Скакун, почесав затылок, пожалел:

— Не рассчитал! Снопы можно было сделать значительно тоньше.

— Давай перевяжем, — предложила Таня.

Скакун еще раз посмотрел на плоты и, представив, какая это большая работа — перевязать около тридцати снопов, махнул рукой.

— Не надо! Удобнее тебе будет работать на них.

От плотов отвязали жерди и спрятали их в кустах.

Тем временем уже рассвело, и Скакун заторопился.

— Вот что, Таня, — сказал он. — Ты оставайся тут. А я решил ваять с собой еще трех или четырех хлопцев, они и принесут все, что надо. А ты запрячься в кусты и спи до самого вечера. Хлеб у тебя есть?

— Немного есть.

— На еще и мой. Тут и сала кусочек.

* * *

Часа через два Скакун уже был на поляне, под тем самым дубом, где встречался с капитаном Кремневым.

На этот раз капитана тут не оказалось. Партизана-разведчика встретил Иван Бондаренко. Возле его ног стоял мешок, наполовину чем-то заполненный.

— А где капитан? — протягивая Бондаренко руку, с тревогой спросил Скакун.

— Я отвез его в лагерь. Что-то нездоровится ему.

— Что ж это с ним? Вчера он был совершенно здоров! — еще больше забеспокоился Скакун и пристально посмотрел в глаза разведчику, видимо, стараясь разгадать, не скрывает ли тот от него чего-нибудь еще более неприятного.

— С виду здоров, — безнадежно махнул рукой Бондаренко. Помолчав, добавил: — Контуженный он. И тяжело ранен в голову. Еще в сорок первом. С тех пор и мается. Волноваться ему нельзя, а тут беда такая. Я вчера все слышал...

Скакун помолчал, потом осторожно толкнул ногой мешок и спросил:

— Что это?

— Тол, — ответил Бондаренко.

Скакун прямо-таки расцвел. Услышав о болезни капитана, он почему-то вдруг решил, что теперь не видеть ему тола, как своих ушей. И вот, на тебе!

— Неужели тут все двадцать килограммов? — приподняв мешок, недоверчиво посмотрел он на разведчика.

— Посчитай. Пятьдесят брусков по четыреста граммов. Сколько будет?

— Ну, друзья, век не забуду! — шумно вздохнул Скакун. — А капитану передай, что я Тане ничего не сказал. И еще скажи, что сегодня ночью мы отсалютуем его другу, Сымону Филиповичу. Да так, что от этого салюта у фрицев перепонки полопаются!..

Василю Кремневу и вправду нездоровилось. Болела голова, но больше всего беспокоило сердце. Жгло. Были минуты, когда ему хотелось плакать, ни от кого не скрывая своих слез, хотелось бежать в Лозовое, схватить на руки изнуренную болезнью и голодом женщину и нести ее прямо за линию фронта, туда, где есть хлеб и больница и где нет эсэсовцев и полицаев, которые и день и ночь черным вороньем кружат вокруг ее давно осиротевшей хаты. Были минуты, когда ему хотелось схватить автомат и идти искать дезертира Пашку, изменившего Родине, смертельно ранившего в сердце отца и мать.

Последнее желание было особенно острым, и в конце концов Кремнев действительно снял со стены автомат и приказал Бондаренко:

— Отвезешь меня на заводскую пристань и будешь ждать там до утра.

За последнюю неделю ручей обмелел, и Бондаренко взвалил маленькую лодку на плечи. Он шел первым, осторожно прощупывал дно веслом и, не оглядываясь, время от времени спрашивал:

— Вы тут, товарищ капитан?

— Тут, тут, иди, пожалуйста, смелей! — обозлился Кремнев.

Его раздражало все: озабоченный голос ординарца, печальный шум тростника и даже веселое мерцание крупных ярких звезд. И только очутившись в лодке и увидев вокруг себя темно-синюю, почти черную, гладь озера, немного успокоился. Постепенно унялась боль в голове, и он стал не спеша анализировать события, которые так внезапно обрушились на него.

Да, Алену действительно надо забрать из Лозового. Там она погибнет. Если не убьют фашисты, то зимой умрет от голода и холода. Завтра же надо сходить туда с Бондаренко и перевезти ее на остров. А еще лучше попросить Скакуна, чтобы он забрал Алену в бригаду. В бригаде есть доктор, и там ее вылечат.

«Так, и только так, — повторил про себя Кремнев. — А теперь — в Заборье, к Вале Ольховской. Может статься, что она узнает, где сейчас Павел Филипович. Я должен его найти!

— Вот что, Бондаренко, — сказал он, когда лодка причалила к берегу. — Я передумал. Нечего тебе всю ночь торчать на этом берегу среди багульника. Гони лодку назад, а меня встречай на этом же месте ровно в шесть утра.

Уже больше недели, как ни один связной не переступал порога дома, где жила Валя Ольховская, и девушка растерялась. Ей вдруг показалось, что в бригаде о ней просто забыли и что она уже никому не нужна. Что же ей делать? Домогания горбуна стали нестерпимы. В последнее время, особенно после того, как тетка Даша перебралась к брату в Заречье, Ползунович-Вальковский появлялся в хате почти каждый вечер, приходил пьяный, и Валя старалась не ночевать дома, хоть это ей и было категорически запрещено. Спала она в пуне, на сене. Оставив на припечке зажженную коптилку, чтобы полицейский патруль мог видеть, что хозяйка находится дома, Валя каждый вечер снимала с вешалки длинный теткин тулуп и пробиралась на гумно, где она чувствовала себя более или менее спокойно.

...В этот вечер Валя вернулась из комендатуры поздно. Для отправки в Германию готовили большую группу людей, и девушка, по приказу коменданта, оформляла документы. Сколько знакомых фамилий переписала она своей рукой! Сколько составила списков! Списков завтрашних рабов!..

Валя ковыряла вилкой холодную котлету, а в тарелку капали слезы. «Не могу! Брошу все и убегу! Пускай лучше расстреляют свои, чем видеть такое!..»

Она бросила вилку, сняла с вешалки тулуп и — замерла. В ставню кто-то трижды постучал. Прошла секунда, может, две, и стук повторился, но уже в дверь.

Валя стояла неподвижно. Сердце ее билось так сильно, что казалось, этот стук слышен был даже там, на улице, ибо тот, кто подавал сигнал, вдруг затих.

«Наши... Неужели наши?» — прошептала Валя и тихонько вышла в сени. В этот момент стук повторился, и она, не раздумывая, откинула щеколду...