Александр Шашков - Гроза зреет в тишине

Они шли молча, неровным, растянутым строем. Впереди — два офицера, за ними — солдаты с автоматами.

Разъезд приближался. До него было уже несколько метров, и Кремнев, шагавший за Мюллером и Шаповаловым, шепнул:

— Помните? Пароль — Штутгарт. Фамилия фельдфебеля — Эртман.

— Помним, — глухо ответил Шаповалов и расстегнул кобуру пистолета. — Прикажите, чтобы все подготовили оружие. Сейчас нас...

— Хальт! — донеслась близкая хриплая команда. — Пароль?

— Штутгарт, — спокойно отозвался Шаповалов н, знаком приказав Мюллеру идти за ним, направился к переезду. Их осветили фонариком. Тот же хриплый голос с тревогой спросил:

— Кто такие?..

— С аэродрома. Майор Мюллер и обер-лейтенант Берг. А вы, кажется, фельдфебель Эртман?

Фонарик мгновенно погас. Рослый человек сделал шаг вперед и застыл перед офицером.

— Обер-лейтенант, — повернулся Мюллер к Шаповалову, — идите за мной. — И к фельдфебелю:

— Зайдем в помещение, мне нужно позвонить.

— Господин майор! Телефон... На разъезде нет телефона. Дорога заброшенная, и никакой необходимости...

— Что?! — резко оборвал фельдфебеля Мюллер. — Вам поручили охрану разъезда, на который прибывает инспектор рейхсмаршала, а вы не позаботились о связи хотя бы с ближайшим гарнизоном?!

— Виноват, господин майор! Но о телефоне я не получал никаких указаний. Условлено, если будет нужно — сигналить ракетами.

— Хорошо, что хоть ракетницу не забыли, — хмуро проворчал майор и, толкнув ногой дверь, вошел в темную комнату.

Осветив фонариком пол и стены, он подошел к столу и, круто повернувшись к фельдфебелю, резко спросил:

— Карта местности есть?

— Есть, господин майор!

— Разверни на столе, свети фонариком, смотри и слушай. Видишь? К разъезду сбегаются четыре полевые дороги: эта, эта, эта и вот эта. Последняя — под надежной охраной, а эти три сейчас же нужно перекрыть.

— Понятно, господин майор! — стукнул каблуками фельфебель.

— С вами сколько человек?

— Двадцать... Но...

— Что — но?

— Господин майор, — смутился фельдфебель, — пять человек пошли в ближайшую деревню, километра четыре отсюда.

— Вас, фельдфебель, следует отдать под суд. О чем я и позабочусь, — сквозь зубы процедил Мюллер, пронизывая того холодным колючим взглядом.

— Господин майор!..

— Молчать! Приказываю: сейчас же соберите людей и оседлайте все три дороги. Четыре человека во главе с вами станут вот здесь, на этой дальней опушке. Восемь — на выходе из деревни. Остальных — возле этого хутора. И до моего сигнала — две зеленые ракеты — не покидать своих позиций! Охрану разъезда я беру на себя. Передайте ракетницу обер-лейтенанту.

— Слушаю, господин майор! — стукнул каблуками фельдфебель.

— Господин обер-лейтенант. Проследите за исполнением моего приказа, — повернувшись к Шаповалову, уже на ходу бросил Мюллер и вышел на улицу.

Железная дорога, по которой собирался приехать высокий берлинский гость, была не совсем обычной. Прежде всего она никуда не вела. Обрывалась в лесной глухомани — там, где строителей встретила война. На этой дороге были три или четыре небольших станции и несколько разъездов. По дороге не прошел ни один пассажирский поезд, поэтому в первые дни войны о ней сразу забыли, как забыли о многих других объектах, не имевших никакого стратегического значения.

Это обстоятельство и использовали фашистские инженеры. Зимой и летом 1942 года они перебросили по железной дороге в район Вязья все необходимое для постройки крупного аэродрома, потом — свыше ста самолетов в разобранном виде и тысячи авиабомб. А чтобы отвлечь внимание советской разведки, организовали в лесу заготовку и вывозку дров.

Поздней осенью движение по железной дороге прекратилось и уже больше не возобновлялось. Новые рельсы густо покрылись ржавчиной, станции и разъезды опустели, и ничто не напоминало о том, что где-то недалеко от маленького, никому не нужного, разъезда скрыт большой военный аэродром. Находящиеся здесь мощные бомбардировщики и штурмовики еще никогда не появлялись над дымными полями войны.

Оставив в засаде лейтенанта Галькевича и сержанта Кравцова с двумя ручными пулеметами, Кремнев приказал Бондаренко и Герасимовичу следить за железной дорогой и шоссе, ведущим в сосновый бор, а сам с Мюллером и Шаповаловым укрылся в будке разъезда. Прикурив папиросу, озабоченно спросил:

— Вы, товарищи, уверены, что фельдфебель не передумает и не вернется сюда?

— Лично я уверен,— твердо ответил Мюллер.— Не забывайте, капитан, что в немецкой армии действует железная дисциплина. Младший чин никогда не осмелится нарушить приказ старшего офицера.

— Что ж, будем надеяться,— согласился Кремнев.— А теперь, Генрих Францевич, запомните, что я вам скажу. Сейчас на этот разъезд прибудет поезд: две платформы с дровами и между ними — пассажирский вагон. В этом вагоне и едет инспектор рейхсмаршала Геринга, некто генерал-майор Людвиг фон Шток. Не слышали о нем?

— Кажется, нет,— немного подумав, ответил Мюллер.

— Тем лучше. Генерала сопровождает оберштурмфюрер Эрнст Герц. Названные офицеры сойдут на разъезде, чтобы отсюда направиться на секретный аэродром. Они будут уверены, что здесь их ожидают машины и надежная охрана. Поэтому поезд сразу же двинется обратно. Машины же опоздают, и опоздают примерно на пятнадцать — двадцать минут. За это время мы должны захватить офицеров и вместе с ними исчезнуть в в лесу, откуда немедленно вызовем по радио самолет на Зареченское озеро.

— Что требуется лично от меня? — спросил Мюллер.

— Вам, Генрих Францевич, придется на некоторое время стать нашим командиром. Во-первых, потому, что вы в форме майора, а главное, потому, что вы — бывший немецкий офицер и лучше нас знаете уставы вермахта. Вы первым подойдете, к вагону и скажете инспектору, что с группой солдат охраняете разъезд, что машины на некоторое время задержались, потому что одна из них, легковая, наскочила на колючую проволоку. Пригласите генерала и его адъютанта вот сюда, в эту самую комнатку. Остальное сделает Бондаренко.

— А если поезд вдруг задержится и из вагона выйдут эсэсовцы, которые, конечно же, сопровождают генерала?

— Возьмем инспектора силой, с помощью пулеметов и автоматов.

— Я понял вас, капитан.

— Тогда — на перрон.

Паровоз не подкатил, а как-то подкрался к разъезду и настороженно затих. Черный, слепой и молчаливый, он, казалось, прибыл сюда сам по себе: ни на платформах, нагруженных дровами, ни в окнах старенького, обшарпанного пассажирского вагона, ни даже в кабине паровоза — нигде не было видно людей.