Алексей Гребиняк - Мятежные крылья

— Да тут задета честь офицера! — взревел он.

Я не успел ничего сделать, как вдруг револьвер словно бы сам по себе вылетел из руки лейтенанта, а над окрестностями разнесся жалобный хруст и предсмертный взвизг лопающихся струн, а вслед за тем и крик Педро. Это Хосе с размаха ударил его по руке своей любимой гитарой. Револьвер упал к моим ногамг. Обезоруженный лейтенант, отскочив, споткнулся и, ударившись затылком о мостовую, отключился следом за Мендесом. Я нагнулся и подобрал его револьвер, открыл барабан и высыпал на ладонь желтые патроны. Потом швырнул оружие в одну сторону, а патроны — в другую. Все молчали. Но я знал, — если что, вмешались бы все.

— Спасибо, Хосе! — сказал я. Смерть снова прошла на волоске от меня.

— Не за что, — усмехнулся он.

— Не жалко было гитару?

— Твоя шкура дороже.

Я молчал, не зная, что ответить.

— На сегодня все, ребята, — произнес Хосе. — Никто ничего не видел. Айда по домам…

Его слова всегда обладали какой-то магической силой. Ребята и девчата молча растворились в темноте, кивнув мне напоследок. Не прошло и нескольких секунд, как рядом никого не осталось. Только Хосе и два бесчувственных тела.

Я присел на корточки и собрал обломки гитары. Хосе помог мне. Мы бросили их в костер и стали смотреть, как они горят. Дым костерка быстро стал пахнуть как-то по-особенному — наверное, потому, что дерево было пропитано лаком.

— Струны-то забери, — зачем-то сказал я.

— Заберу, — согласился он.

— А где Мария? — вдруг словно очнулся я. — Она же была тут…

— Она ушла туда, — Хосе махнул рукой вглубь парка. — Догоняй ее, Мишель. Еще увидимся…

Я вскочил и бросился за ней, позабыв попрощаться с Хосе. Он остался сидеть у костра, в котором сгорали остатки его гитары, и грел над ним руки. А я бежал, лавируя среди деревьев, туда, где впереди сливалось с темнотой фиолетовое платье Марии, и кричал, кричал во всю глотку:

— Мария! Подожди! Это я, Мишель! Стой!

Она бежала молча. Просто удивительно, как она быстро бегает на каблуках по парку. Я мчался следом, тщетно пытаясь нагнать ее, — а темнота становилась все более густой и вязкой, ветки хлестали меня по лицу, цеплялись за ноги, и я продирался сквозь тьму и заросли, безнадежно отставая с каждой секундой… Сначала я перестал видеть деревья, мимо которых пробегал, потом погасли звезды, чуть погодя мне стало все труднее становится переставлять ноги, будто бежал я по пояс в болотной тине… И вот, наконец, я понял, что не могу больше двигаться. Я увяз в загустевшей тьме, как в болоте.

— Мария! — крикнул я. Мой голос отозвался эхом со всех сторон, но любимая не ответила. Она пропала в этой тьме бесследно, и даже звук ее каблуков уже не был слышен.

— Мария!

Молчание. Только эхо вдалеке снова и снова повторяет ее имя…

…Я проснулся в холодном поту и, опомнившись, сел на измятой постели. За окном занимался рассвет. В полной тишине я нащупал на столике сигареты и зажигалку и, выйдя на балкон, торопливо затянулся, глянув на гаснущие звезды. Подумал, что кошмар неспроста снится мне уже какой раз. Словно умерший друг хочет меня о чем-то предупредить…

Я последние дни почти не высыпался, и потому стал похож на сонную муху, хотя вроде бы все располагало к отдыху. Побережье Флориды и красивые девчонки — что еще надо холостяку для райской жизни? Однако отдыхать было некогда. Я мотался с друзьями по окрестным аэродромам и аэропортам, разыскивая нужные нам самолеты и запчасти. В ближайшее время мне предстояло покинуть эти берега и отправиться на Кубу, где полным ходом шла партизанская война.

И все чаще мне снился тот августовский вечер, когда все пошло наперекосяк…

Гм, какое путаное начало… Складно рассказывать я никогда не умел. И все-таки попробую начать с самого начала…

Быть может, станет чуть понятнее…

…Зовут меня Мишель Альфредо Гарсия. Правда, друзья называют меня просто Мишелем. Родился я в 1925 году в Гаване. Мой отец, Альфредо Гарсия, был военным летчиком, а мать, Дельфина Луис Баррос, — учительницей. Детство мое прошло в гарнизонах, — отца несколько раз переводили с одного места службы на другое. Когда мне было семь лет, мы переехали из Гаваны в Сантьяго-де-Куба, расположенный в восточном конце острова, потом оттуда перебрались в Санта-Клару, город в центральной части страны, после — на юг, в Тринидад, потом снова на восток, в Баракоа… Моими товарищами были сыновья отцовских сослуживцев. Вместе с ними я бродил по окрестностям пыльных военных городков, ловил рыбу, лазил по горам, — словом, занимался всем тем, чем обычно занимаются пацаны в детстве. Не раз и не два наведывались в заброшенные старинные крепости, сохранившиеся со времен испанского владычества, и играли там в войнушку. Представляли себя то пиратами и испанскими идальго, — и сражались всласть. Иногда гроза заставала нас там — и приходилось пережидать ее, спрятавшись в полуразрушенном форте. Снаружи бушевал ливень и сверкали молнии, а кто-нибудь рассказывал под шум дождя страшные, леденящие кровь истории. Любая тень казалась тогда призраком давно сгинувшего испанского солдата, любой шорох заставлял вздрагивать и тревожно озираться…

И, разумеется, мы вместе бывали на аэродромах, где летали наши отцы. Это было так здорово — лежать в траве неподалеку от полосы, по которой разбегались для взлета самолеты, и наблюдать за их полетом. Вот он мчится по бетонке, — огромный, ревущий, пугающий, — и вдруг, оглушительно взревев, проносится над твоей головой, окатив тебя ветром от винтов, и уходит ввысь. Минута, другая — и он уже становится крохотным и едва слышным. Романтика!

Мы наизусть знали все марки самолетов, которые имелись на аэродромах, и по звуку отличали их друг от друга. Самолеты были американскими. Тогда почти все у нас было американское…

Я рос в те годы, когда Куба была формально независима, а в реальности являлась полуколонией США. Испанцы, открывшие остров в конце пятнадцатого века, владычествовали на нем четыреста с лишним лет. За это время благородные гранды и сеньоры успели сделать три свои обычные вещи: понастроить крепостей, истребить коренное население и ввезти из Африки негров для работы на плантациях. Революционеры не раз и не два поднимали восстания против испанцев, но все они были жестоко подавлены. В конце концов, кубинские патриоты все-таки добились своего — после очередной революции испанский премьер-министр пообещал предоставить Кубе автономность (до тех пор она считалась колонией со всеми вытекающими последствиями). Правда, репрессии продолжались. Тут-то янки, улучив удобный момент, и возмутились:

— Нельзя расстреливать мирных борцов за свободу!