Виктор Васильев - Зарубки на сердце

Это уже было что-то. Мама даже поцеловала свекровь.

Через несколько дней морозы немного ослабли. Дуся и Федя собрались в лес добывать кору от деревьев и мох. Позвали меня с собой. Мама захворала, не могла пойти с нами. У нее болело горло, усилился кашель. Видимо, сказался ужасный переход по лесу из Сиверской.

Лес начинался недалеко от кладбища. Дуся привела нас на небольшую поляну, на которой было много моховых кочек, покрытых толстым слоем рыхлого снега. А по краю поляны стояли молодые осины. К ним направился Федя с топором и ножом. Дуся выбрала кочку покрупнее, стала ее расчищать деревянной лопатой. Я помогал ей железной. Вскоре кочка открылась.

Но мох оказался промерзшим. Дуся взяла железную лопату и стала вырубать кубики мха. А мне надо было отряхивать их от остатков снега и складывать в мешок. Работа закипела. Вскоре мне стало жарко. Я хотел снять шубейку, но Дуся запретила:

– Не смей раздеваться. Лучше помедленнее работай, времени у нас много.

Закончив обрабатывать одну кочку, мы отрыли вторую, третью, и так далее. Часа через три наши мешки были заполнены. Окликнули Федю. Он ответил:

– Идите домой, я вас догоню.

Мой небольшой заплечный мешок был плотно набит мхом и показался мне довольно тяжелым. Я с трудом переставлял ноги по глубокому снегу. Федя догнал нас у самого дома. Мама и бабушка обрадовались нашей добыче. Мох разложили на противнях, чтобы высушить и перетереть в муку. Кору деревьев ссыпали в деревянное корыто, измельчили сечкой, которой раньше капусту рубили. Такая кора годилась в похлебку, а обваленная в муке из мха шла на лепешки. Они сильно горчили, но притупляли чувство голода. Все поделили на три части – согласно затраченному труду. Долгой зимой еще много раз нам приходилось ходить на эту поляну.

В середине декабря к нам снова прибежала Нина Дунаева. Теперь не ко мне, а к маме:

– Настя! Настенька! Бежим скорее! К нам Ира пришла из Горелова! С Тосей и Толиком на руках!

Мама и я побежали к Дунаевым. Тетю Иру я знал. Это третья из шести маминых сестер, и мама с ней очень дружила. Поселок Горелово, где жила тетя Ира, был между Лиговом и Красным Селом. Он оказался в прифронтовой полосе. Оттуда никакой весточки не было. Все Дунаевы очень беспокоились, жива она или нет.

Когда мы вошли в избу, тетя Ира сидела за столом. Она уже поела щей, теперь пила чай. Ее дочь Тося, ровесница нашей Тони, тоже поела и отправилась греться на русскую печку. А семимесячный Толик лежал на кровати, сосал соску из хлебного мякиша. Мама бросилась к тете Ире. Они обхватили друг друга, беззвучно рыдали. Им не мешали, не торопились с расспросами. Ждали, когда тетя Ира сама захочет все рассказать.

– Перед майскими праздниками 1941 года я была на сносях, – начала рассказывать тетя Ира. – 29 апреля ждала Сашу с работы. Решила на минутку сбегать в кондитерскую за халвой – ее Саша очень любил. Купила быстро: меня обслужили вне очереди. А на обратном пути споткнулась, упала – и начались острые схватки. Успела забежать в какой-то подъезд. Там под лестницей и родила Толика. Спасибо две незнакомые женщины помогли – принесли простыни, теплую воду, вызвали скорую помощь. Саша взял отпуск: спешил достроить вторую комнату, печку сложить. Я поправилась, в грядках стала копаться. И тут война накатила. Сашу сразу призвали в армию. Молоко у меня совсем пропало. Толик очень крикливый, все ночи были бессонные. Ни минуты покоя, – тетя Ира вздохнула, погрела руки о стакан.

Бабушка Дуня послала Нину за тетей Шурой Марковой, самой старшей из сестер Дунаевых.

– До прихода немцев на две детские да иждивенческую карточки я кое-как сводила концы с концами, – продолжила свой рассказ тетя Ира. – А фрицы пришли – клади зубы на полку. Ни съестных припасов, ни денег нет. Большую комнату три немца заняли, мне маленькую оставили. Один был конопатый, грузный. Второй – тонкий, остроносый. А третий – с усами, строгий, видимо, старший. Всегда кобура на брюхе, даже когда без кителя находился. Первое время смирные были: гутен морген, гутен таг. Но в конце октября двое младших вернулись в дом обозленные, мрачные. Конопатый был с забинтованной головой. И неудивительно: фронт близко, часто стреляли и немцы, и наши. Как на грех, Толик ревел не переставая. Конопатый ворвался в мою комнату, распахнул окно, схватил сына в легком одеяльце, чтобы выбросить за окно. Я, как тигрица, вцепилась ногтями в шею ниже бинтов, уперлась коленкой в его спину и дернула на себя. Конопатый выронил Толика на пол, погнался за мной. Я через их комнату выбежала на улицу, впрыгнула в свое окно обратно в дом, задвинула щеколду на двери между комнатами. Толик ревел на полу, Тося забилась под стол и тихо скулила. Конопатый ломился в дверь. Я закрыла окно, прижала к себе сына и вместе с ним спряталась в шкафу. Вскоре Толик пригрелся, затих, а я крепко уснула. Когда стемнело, Тося постучала в шкаф, разбудила меня, – тетя Ира глотнула чаю, вздохнула.

Как ловко она конопатого обдурила, восхищенно подумал я.

– Дня два конопатый дулся, зверем смотрел на меня. Потом отошел немного, – продолжала рассказывать тетя Ира. – А через три недели эти двое с какой-то радости пришли веселые, хмельные. Принесли шнапсу, колбасы, тушенки. Марши свои горланили. Потом конопатый вошел в мою комнату: «Матка, гут! Матка, ком пляшить!» – и давай меня лапать. Я отбиваюсь, Толик и Тося – в рев. Тогда конопатый схватил меня двумя лапами и потащил в свою комнату. Я лицо ему расцарапала, кровь потекла на рубашку. А тонкий, сволочь такая, закрыл дверь на ключ, чтобы дети им не мешали. На губной гармошке наяривает своего «Августина» – детский плач заглушает. Толстый уже на кровать меня клонит, рожей конопатой целовать норовит. И тут я изловчилась, саданула коленкой ему между ног – он и скорчился. Я схватила кухонный нож со стола. Фрицы опешили, стали искать глазами свои разбросанные ремни, кобуры с наганами. Конечно, мне бы не справиться одной против двух уродов. Но в этот миг пришел старший из них. Увидел нож, разорванное платье – сразу все понял. Выругался по-немецки, скомандовал, и полураздетые фрицы пошли на улицу остужаться.

– Спаси и сохрани, Царица Небесная, – крестилась бабушка Дуня. – Страсти-то какие! Так и на пулю нарваться недолго!

– Через несколько дней всех троих куда-то услали, – продолжала тетя Ира. – Я очень боялась, что поселят еще более жестоких немцев. Злющих фронтовиков или карателей. Надо было бежать. А куда? Где и кому нужны лишние голодные рты? Доели мы с детьми последние свеклины да стволы крапивные. И решила я: чем здесь с голоду подыхать, так лучше окоченеть от мороза в дороге. Укутала Тосю, усадила к спинке на санки, положила перед ней Толика в пяти одеялах, скрутила веревкой, чтоб не рассыпались. Выехали в девять утра – раньше нельзя, комендантский час. Оглянулась на дом, перекрестила его. Немножко всплакнула, вспомнила Сашеньку дорогого, – она посмотрела на ручные часы, подаренные мужем. Глубоко вздохнула и продолжала: – Был мороз градусов двадцать, но без ветра. Сначала шла скоро. Толик не плакал – будто понимал, что нельзя ему. Прошла Гатчину, к трем часам дошла до Колпан. Вдруг сзади окрик: «Эй, баба! Хошь прокачу?» Оглянулась, остановилась: мчится полицай на дровнях. Поравнялся со мной да как огреет меня плетью по спине! И хохочет еще, потешается! Дети мои в рев, едва успокоила. На это времени потеряла много. В Кикерино вошла уже в темноте. У давней знакомой Хрулихи решила переночевать. Едва до нее достучалась. Сначала не узнала меня, в дом не впускала. Потом узнала. Отогрела нас, покормила малость. Мужа ее расстреляли за связь с партизанами. Живет тихо, всего боится, – тетя Ира поправила косынку на шее, налила чаю в стакан. Вернулась Нина. Одна.