Виктор Васильев - Зарубки на сердце

– А где же Шура? – спросила бабушка Дуня.

– Ей сейчас некогда. Обещала потом как-нибудь встретиться с Ириной, – ответила Нина.

– Вышла я до рассвета, – продолжила после паузы тетя Ира. – Хотела напрямик идти, через Лисино. «Пропадешь в сугробах по бездорожью. Иди через Волосово», – посоветовала Хрулиха. Эти последние тридцать два километра тяжелее давались, чем вчера. Сказывалась усталость. Да и мороз крепчал. Дети не плакали. Только слезинки иногда выкатывались из глаз и тут же на щеках застывали.

Тетя Ира притихла. Вдруг она опять зарыдала на плече моей мамы. Видимо, тяжело вспоминать все это.

Дома Тоня встретила нас с мамой плачем:

– Я тоже хочу тетю Иру встречать. Я Тосю давно не видела. И Толика тоже.

– Еще увидишь всех, доченька, – говорила мама. – Тося на печке спит. Отогревается, как ты после Сиверской. А Толик соску сосет. Не до тебя им сегодня, – утешала мама.

На другой день к вечеру я заметил, что мама готовит теплую одежду: ватные штаны, в которых пришла из Сиверской, старую шубейку, варежки, рукавицы, большой шерстяной платок.

– Ты куда собираешься, мама? – удивился я.

Мама замялась, села на табурет. Притянула меня к себе и тихо сказала:

– Видишь ли, сынушка, тетя Ира просит сходить с нею в Горелово за вещами. Два дня туда и два обратно.

«Четыре дня на морозе, – туго соображал я. – Это же в четыре раза больше, чем из Сиверской, идти! Ужас!!!»

– А что же вы есть будете? Неужто лепешки из осиновой коры? Ведь их и в тепле-то есть невозможно, такие они противные.

– Твой крестный раздобрился. Дал немножко картошки и плитку жмыха на троих, – пояснила мама.

– Он что, третьим с вами идет? – обрадовался я.

– Ну что ты, – усмехнулась мама. – Он боится, что первый же патруль посчитает его партизаном и расстреляет. Он Олю уговорил идти с нами.

– Опять Оля?! Давно ли вы с ней чуть не погибли в лесу?!

Мама только теснее прижимала меня к себе и тяжко вздыхала.

– Откажись, мама, не ходи в Горелово. Пусть тетя Шура идет, если крестный боится.

– Что ты, что ты, сынок! – замахала мама рукой. – Тетя Ира сама просила тетю Шуру, так она выругалась в ответ: «Из-за твоих тряпок чтоб я своих детей сиротами оставила?! Да никогда!!!»

– Вот видишь, значит, можно отказаться? – оправдывал я тетю Шуру.

– Это Михаил да Шура смогли отказаться. А мы с Олей другие. Мы всегда готовы помочь ближнему и поделиться последним. Нас уже не переделать. Так что не осуждай меня, сынушка, и береги сестренку. Ничего плохого ей не рассказывай, не давай плакать. Обещаешь?

– Обещаю, – нехотя ответил я.

Ночью я плохо спал. Вздыхал, ворочался на сундуке. Из рассказа тети Иры я запомнил, что Горелово находится рядом с фронтом, там постоянно стреляют. Еще опаснее, что кругом патрули, всем мерещатся партизаны и русские диверсанты. Надо уговорить маму и ее сестер не ходить в Горелово.

Я встал, в темноте нащупал мамино плечо, зашептал:

– Мама, мамочка, не ходите в Горелово. Вас всех могут повесить или убить.

– Хорошо, хорошо, сынок, – зашептала мама в ответ. – Утром поговорим. Иди спать, а то разбудим Тоню.

Я послушался, пошел спать с надеждой на утро. Но когда рассвело, мамы уже не было дома.

У меня словно оборвалось что-то внутри. Стал мрачный, угрюмый. Ни с кем не разговаривал. Тоня пошла к Дунаевым играть с Тосей и Толиком. Там и ночевала. Она не переживала. Ей объяснили, что мама ушла по делам на несколько дней.

Я к Дунаевым не ходил. И никуда не ходил. Бесцельно слонялся по дому. Не помню, что ел и пил в эти дни. Со мной пытались поговорить, утешить. Все напрасно. В ответ говорил только «да» или «нет».

Наконец прошли ужасно тягучие четыре дня. Весь пятый день я просидел у окна, ожидая маму с сестрами. А на шестой день не выдержал: оделся, обулся как можно теплее и пошел на дорогу в сторону Волосова, надеясь встретить их первым. Дошел до деревни Сосницы (четыре километра), вернулся обратно, до входа в Реполку. Постоял, подумал, домой идти или еще погулять. Ноги сами повернули в сторону Сосниц.

Я уже подходил к мосту через речку Лемовжу, как вдруг увидел тетю Иру, укутанную в платки, с заплечным мешком и санками. На санках лежали чемодан, какое-то зеркало и две сумки, привязанные веревкой.

Сердце мое забилось в тревоге: тетя Ира была одна!!!

– Витя? Ты почему здесь? – удивилась она.

– Где моя мама?!! – не здороваясь, прохрипел я.

Тетя Ира замялась, хотела меня обнять. Но я увернулся.

– Видишь ли, Витенька, немцы нас разлучили.

– Где моя мама?!! – еще громче выкрикнул я.

– Что же, мне повеситься надо?! – в сердцах ответила тетя Ира.

Я повернулся и побежал домой. Чуть-чуть не выкрикнул ей страшное: да, повеситься, если мама погибла! Бежал, переходил на шаг, чтобы отдышаться, снова бежал. Сбывались мои самые худшие предчувствия. Я возненавидел всех. Крестного, что сам струсил, а сестер не отговорил. Бабушку Дуню: зачем поддержала она тетю Иру, не пожалела ни Олю, ни маму, ни всех детей? Тетю Шуру – за грубость, хоть и была она права. Себя самого – за то, что не нашел нужных слов, чтобы напугать маму. А больше всех возненавидел я тетю Иру – за ее рискованную жадность. Ведь моя мама никого не позвала за своими вещами в Сиверскую!

Когда я прибежал домой, бабушка Маша и Дуся всполошились.

– Витенька, что с тобой? На тебе лица нет. И весь дрожишь. Мама, дай скорее градусник, – говорила Дуся. – Так что же случилось? Почему ты бежал в такой мороз?

– Тетя Ира пришла одна! – ответил я хриплым голосом.

Меня напоили горячим чаем, шею натерли овечьим жиром, укутали теплым шарфом. Дали валерьянки, отвели в постель. «Тридцать восемь и шесть. Ангина. Наглотался морозного воздуха, пока бежал. И нервный срыв к тому же», – сквозь наплывающий сон слышал я голос Дуси в чей-то адрес.

На другой день температура поднялась до сорока. Я метался в бреду. «Надо бабушку Фиму позвать», – как бы вошла в меня чья-то беззвучная мысль. «И священника тоже», – вкралась еще одна противная мысль. Были также бессвязные обрывки не то слов, не то видений.

Не помню, как в сопровождении Нины приходила бабушка Фима, как лечила меня. Только на третий день, когда стало мне лучше и я пришел в сознание, Дуся рассказала, что бабушка Фима смазала мне гортань каким-то своим снадобьем. Пошептала молитвы и заговоры, поплевала через плечо и сказала, что через пару дней я поправлюсь.

– А где же мама? Почему ее нет со мной? – не понимал я и чувствовал, как туман опять накрывает сознание.

Еще через два дня я почти поправился. Температура спала, глотать стало не больно. Только шея оставалась укутанной шарфом. Я сидел в кровати и ел похлебку с моховой мукой и сушеной картофельной ботвой, как вдруг открылась дверь, на пороге появились мама и Тоня. Я зажмурился, выронил тарелку на пол и сам чуть не свалился с кровати. Мама подхватила меня, молча целовала и тискала, проливая соленые слезы. Я тоже молчал, теснее прижимаясь к ее груди за распахнутой шубкой. Через какое-то время Тоня стала дергать маму за рукав: