Иван Леонтьев - Тяжело ковалась Победа

Такая у меня была любовь. В глаза мне Верочка не смотрела, да и я не заглядывал – смелости не хватало. А уж что было у нее на душе, я и подавно не знал. И ходила она со мной как с провожающим. После танцев всех провожали. Но характер ее я уже тогда чувствовал: настойчивый такой. Хотя внешне она выглядела ангелом, а в решениях твердость какая-то была, словно камень под подушкой.

Во время государственных экзаменов, когда я собирался предложение Верочке делать, началась Великая Отечественная война. Алешку забрали сразу после объявления войны, а нас – в первых числах сентября. В ноябре я уже участвовал в боях под Москвой. Там нам досталось… В живых остались единицы. Как в той песне: «…страну заслонили собой». Я ранен был, после госпиталя опять воевал, еще получил ранение, а в сорок четвертом комиссовали. Алешка раньше меня вернулся, правда без ног. Я вначале не подходил к Верочке – Алешку жалко было. Думал, пусть без меня разберутся. А потом понял, что она избегает его. Алешка сапожничал на базаре, подрабатывал. Мать утром привезет его на тележке, а вечером забирает. Без ног по грязи да по колдобинам далеко не уедешь на платформочке с четырьмя колесиками. Везет она его вечером и плачет, а он лежит на тележке пьяненький и фронтовые песни поет:

Женщины как его голос услышат, так уголки платков к глазам и тянут, а иногда и крестятся.

Верочка в ту пору уже институт заканчивала. Ну и решил я с ней поговорить. Встретились мы в институте, остановились. Я издалека: как жизнь, как учеба? А она только медали разглядывала – я для нее не существовал. Зло меня взяло: думаю, надо брать быка за рога. Правда, духу у меня было много, но пороху маловато: больная нога да орден с медалями. «Сам сижу на шее у матери. Жду, когда направление на работу дадут. Да она и не пойдет к нам на одну картошку», – рассуждал я в то мгновение.

И все же решил: завтра иду свататься. А ей сказал:

– Меня директором школы направляют в деревню… Как, поедем?

Верочка фыркнула и убежала.

Назавтра я пошел делать предложение. Жили они в старом купеческом доме с зеленой крышей и с козырьком над крыльцом. Пока я мыл сапоги и шел от калитки до дома по красному кирпичу с клеймом «Лопатин и К», в окне с резными наличниками мелькали какие-то лица. Только я успел подняться на крыльцо, как узенькая половинка входной двери открылась, и Верочка спросила:

– Ты к кому?

– К твоей матушке, – не растерялся я.

Верочка выпятила нижнюю губу, втянула голову в плечи и, войдя в комнату, позвала мать. Женщина появилась из горницы и предложила мне пройти к столу. Узнав, что я пришел свататься, она очень удивилась и посмотрела на дочь. Верочка тут же упорхнула.

– Молодая она, Феденька, – сказала хозяйка тоном сожаления. – Верочка привыкла к нежному обхождению. За ней надо ухаживать, а не так сразу, с бухты-барахты.

«Молодая… А я что, старый? – мелькнула обида. – Разница-то – в три года. Только я фронт прошел – может, поэтому старше выгляжу?» Уходя, я затылком чувствовал, что они смотрят на меня из окна, и старался меньше прихрамывать.

Второй раз я пришел в День Победы. Был, конечно, под хмельком. Разговор с матерью получился сумбурный. Верочка опять убежала – не захотела с нетрезвым разговаривать.

– Ты уж, Феденька, не суди ее строго. Не нагулялась она еще… Подумать ей надо – не в кино приглашаешь. Да и сам-то ты еще не окреп – вон как кашляешь. Это ведь не от простуды, – добавила будущая теща.

«Не нагулялась, – повторял я как заколдованный. – А то я нагулялся! Три года в окопах. Не раз по пояс в ледяной воде стоять приходилось! Застуженные легкие». Горько мне стало. Решил больше не ходить.

А в начале лета РОНО потребовало, чтобы я ехал и принимал школу, если думаю работать. И я опять пошел к Верочке. Из деревни потом сюда не наездишься. Мать меня уговаривала:

– Не ходи, сынок, не унижайся. Люди смеются.

– Это мое дело. Мне жить, а не тебе, – ответил я матери и хлопнул дверью.

На этот раз Верочка дала согласие. Я торжествовал. Мать поплакала и принялась выскребать запасы, чтобы хоть как-то справить свадьбу.

– Зачем в долг залезаешь? У нас не купеческая свадьба, – возражал я. – Что есть, то и есть!

– Ну как же, сынок! – вздыхала мать. – Потом стыда не оберешься. Начнут судить да рядить…

– Все равно будут судить. На всех не угодишь.

– Совесть чистой останется, сынок. Это же на всю жизнь.

На второй день после свадьбы между мной и Верочкой начались нелады. Верочка не хотела к нам идти ночевать, а меня мать к ним не пускала. Соберусь вечером идти – а мать у порога встанет на колени и рыдает, точно по покойнику. Сяду у окна и курю. Как быть? Потом смирился. Ладно, думаю, матерей не переубедишь. Уедем, никто мешать не будет – все наладится.

До райцентра ехали на попутной машине, а дальше на подводе добирались. У деревни было странное название: Заданово. Школа и сельсовет стояли на взгорье, а село лежало внизу, вдоль речки, серпом вокруг холма. Рядом со школой стояли три дома. В центре – высокий, круглый для директора, а пятистенки с двух сторон – для приезжих учителей. Дома и школу разделяла длинная поленница осиновых дров – получался как бы небольшой дворик.

Завхоз приветливо нас встретил и провел в дом. В комнатах было чисто: пол, лавки вдоль стен вымыты и до желтизны выскоблены, в русской печке сложены дрова, на шестке – чугун с картошкой, залитый водой, а у печки – заправленный самовар.

Так началась наша жизнь. Верочку все полюбили за общительный и веселый нрав. Она все что-нибудь затевала, придумывала…

Помню, на Новый год установила елку на полу разрушенной церкви. Елку украсили поделками, свечки на ней зажгли, а на свечки стекла от керосиновых ламп надели, чтобы ветром не задувало. Погода стояла тихая, морозная. Красиво получилось. Полдеревни ночью к елке сбежалось. Верочка больше всех плясала на каменных церковных плитах вокруг елки, увлекая учеников, учителей и жителей.

– Грех, – говорили женщины, стоя в стороне. И добавляли шепотом: – Прости нас, Господи!

Нас с физруком, здоровым молодым парнем, демобилизованным после войны с Японией, заставила тут же костер разжечь – для тепла и веселья. Праздник удался. О нем долго потом вспоминали.

Все вопросы Верочка обговаривала с завучем и учителями, а мне давали только приказы подписывать. Так повелось, что за директора все ее признавали. Я понимал, что моя власть стала ограниченной, но не противился, потому что изменить что-либо уже не мог. Уговоры ни к чему не приводили, а разбирательства всякий раз заканчивались скандалом.