Лоран Бине - HHhH

А я доволен, пусть даже и немножко разочарован, хотя, конечно, и это лучше чем ничего. Ну а потом, на что я надеялся? На то, что он скажет: «Знаете, Гейдрих, мне кажется, пресловутого Ли Харви Освальда [244]очень стоит завербовать»?

Несмотря на огромную и все возрастающую ответственность за «окончательное решение», Гейдрих не пренебрегает и внутренними делами Протектората. В январе сорок второго он находит время на реорганизацию чешского правительства, сократив количество министерств и ограничив полномочия министров. Накануне Ванзейской конференции, то есть 19-го, он назначает нового премьер-министра, но назначение это чисто формальное, потому что на деле никакими функциями тот не наделен [245]. Один из двух ключевых постов в этом марионеточном правительстве – министра экономики – протектор доверяет немцу, имя которого в нашей истории незачем упоминать, второй – министра школ и просвещения – Эммануэлю Моравцу. Назначая министром экономики немца, Гейдрих делает немецкий рабочим языком правительства, а поручая Моравцу заниматься просвещением, обеспечивает себе услуги человека, который, как известно протектору, очень хочет сотрудничать. У обоих министерств задача одна: сохранять и развивать промышленность, отвечающую нуждам рейха, и для выполнения этой задачи министр экономики должен подчинить все чешские предприятия интересам ведущей войну Германии, а Моравец – сделать единственной целью системы народного образования в стране подготовку рабочих. Вследствие этого чешских детей станут теперь обучать только тому, что необходимо для будущей профессии: им привьют навыки ручного труда, дополнив эти навыки минимальными техническими познаниями.

4 февраля 1942 года Гейдрих произносит речь, очень меня интересующую, потому что в ней затрагиваются проблемы почтенной корпорации, к которой я и сам принадлежу.

«Прежде всего надо расправиться с чешскими преподавателями, потому что именно преподавательский корпус – рассадник оппозиционных сил. Его надо разрушить, все чешские лицеи – закрыть. Естественно, о чешской молодежи следует позаботиться, вырвав ее из этой пагубной атмосферы и создав место, где юношество можно было бы воспитывать вне школьных стен. На мой взгляд, лучшее место для этого – спортивная площадка. С помощью физкультуры и спорта мы обеспечим молодежи одновременно и развитие, и перевоспитание, и образование».

Кстати, это уже целая программа.

Разумеется, вопрос о том, чтобы вернуть стране университеты, закрытые по приказу Гитлера три года назад, в ноябре тридцать девятого, даже не поднимался [246]. Моравцу следовало найти предлог, для того чтобы не открывать высшие учебные заведения и дальше.

Читая эту речь, я сделал три пометки:

1. В Чехии, как и в других местах, никто и никогда так плохо не отстаивал честь и достоинство национального Просвещения, как министр просвещения. Воинствующий патриот-антифашист вначале, Эммануэль Моравец стал после Мюнхена самым активным коллаборационистом в назначенном Гейдрихом правительстве и любимым собеседником немцев – те явно предпочитали его старому, впавшему в маразм президенту Гахе. В книгах о чешской истории Моравца обычно именуют чешским Квислингом: фамилия знаменитого норвежского коллаборациониста Видкуна Квислинга стала после войны в большинстве европейских языков синонимом слова «коллаборационист» [247].

2. Честь и достоинство национального Просвещения по-настоящему отстаивают только учителя, которые – что бы кто о них ни думал – призваны быть подрывными элементами и потому заслуживают того, чтобы воздать им должное.

3. И все-таки спорт – это фашистская подлянка.

Нам снова приходится говорить о жанровых ограничениях. Ни один нормальный романист, если, конечно, за этим не стоит какая-то специальная задача, не станет обременять себя тремя персонажами-однофамильцами. А мне приходится. У меня в книге фамилию Моравец носят совсем разные люди: полковник, доблестный глава чехословацкой разведслужбы в Лондоне; семья героических участников чешского Сопротивления; бесчестный министр-коллаборационист. И ведь есть еще штабс-капитан Вацлав Моравек, руководитель организации, объединившей несколько отрядов Сопротивления. Такое досадное обилие однофамильцев должно запутывать читателя. Писал бы я настоящее художественное произведение, легко было бы навести во всем этом порядок, назвав, скажем, полковника Моравца полковником Новаком, дав семье Моравцовых фамилию Швигар – почему бы и нет… или, наконец, наградив предателя вполне фантастическим именем типа Нутелла, Кодак, Прада, да мало ли каким. Естественно, мне все это ни к чему. Единственная уступка, которую я делаю для удобства читателя, заключается в том, что я не изменяю имена собственные по родам: если по-чешски фамилия Моравец в женском роде вполне логично принимает форму Моравцова, я сохраняю основную форму, в том числе и описывая тетушку Моравцову, то есть пишу «тетушка Моравец», чтобы не прибавлять к одной сложности (большое количество реальных однофамильцев) другую (изменение фамилии в зависимости от пола ее носителя, свойственное некоторым славянским языкам). В конце концов, я же не пишу русский роман! Впрочем, во французских переводах «Войны и мира» Наташа Ростова становится – или остается – Наташей Ростов [248].

Дневник Геббельса, запись от 6 февраля 1942 года: «Грегори доложил мне о ситуации в Протекторате. Обстановка там очень хорошая. Гейдрих поработал на славу, просто блестяще поработал. Он проявил столько политической мудрости и осторожности, что теперь уже нет речи о кризисе. Но вместе с тем Гейдриху хотелось бы заменить Грегори кем-то из эсэсовских командиров, а я не согласен. Грегори превосходно знает Протекторат и чешское население, кадровая же политика, которую проводит Гейдрих, не всегда разумна, а главное – ей не хватает авторитарного стиля. Именно по этой причине я и дорожу Грегори».

Кто он такой, этот самый Грегори, ей-богу, не имею ни малейшего понятия. Только не попадайтесь на мой деланно развязный тон: я искал! [249]

Дневник Геббельса, запись от 15 февраля 1942 года: «Долго говорили с Гейдрихом о положении в Протекторате. Обстановка там заметно улучшилась. Меры, принятые Гейдрихом, дают хороший результат. В любом случае опасность, которую представляли собой для Германии определенные группы чешского населения, полностью ликвидирована. Гейдрих успешно маневрирует, он играет с чехами в кошки-мышки, и они верят всему, что бы он ни сказал. Протектор осуществил целую серию особенно популярных мероприятий, и главное, что он делал, – активно подавлял черный рынок. Кстати говоря, просто удивительно, сколько продуктовых запасов у населения выявилось в процессе борьбы с черным рынком [250]. Протектору успешно удается проводить политику принудительной германизации большей части чехов. Он продвигается вперед в этой области с предельной осторожностью, но нет ни малейших сомнений в том, что получит прекрасные результаты. Славян, подчеркивает он, нельзя воспитывать так же, как воспитывают немцев. Славян нужно либо ломать, сокрушать, либо непрерывно подчинять, ставить на колени. Он выбрал второй путь и моментально (sic!) добился успеха. Наша задача в Протекторате совершенно ясна. Нейрат, будучи весь во власти заблуждений, сбился с пути, этим и объясняется кризис в Праге.