Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного

— Э-эх, горемычный! — посочувствовал дядя Коля и, бережно обнимая пораненную птицу, которую для собственной безопасности на всякий случай обернул в мешковину, полез по старой скрипучей лестнице на чердак сарая. — Здесь жить будешь, — сказал он и, высунувшись из лаза, крикнул: — А ну, беги кто–нибудь за фельдшерицей! Живо!

Сломанное крыло закрепили дощечками и забинтовали. Коршун успокоился и забился в дальний угол чердака. Там и задремал, забылся в своей боли…

А над селом каждый вечер полыхали зарницы. Вернее, не над селом, а где–то на самом краю небосвода, и все вокруг озарялось тревожно–волшебными сполохами. Редко они были багряными — чаще желто–розовыми или даже голубыми, загадочными, как та далекая синяя даль, в которой они вспыхивали.

Такие вечера были похожи на добрую сказку.

Варница — не молния, не гроза. Пыль на дорогах лежит недвижно. Ни ветерка нет, ни дуновения. И дождя нет. Одно ожидание — тихое и щемящее…

Дел в эти летние дни хватало всем. Дел было по горло. И даже полюбившийся всем раненый красавец коршун, которого ребята быстро и просто окрестили Васькой, временно перестал привлекать их внимание.

Перво–наперво надо было побеспокоиться об огуречных грядках. Ведь просто так огурцы в Сибири не растут. Село Бердюжье находилось в зоне континентального климата, и если в конце весны — начале лета дни стояли уже довольно жаркие, то по ночам бывало холодновато, а случались и заморозки. Поэтому, чтобы огуречная рассада не погибла и растения развивались нормально, гряды делали из навоза, перемешанного с соломой. Были они широкими и сантиметров сорок в высоту. По всей их длине, по центру тянулись глубокие поперечные овальные лунки, в которые засыпали землю и высаживали рассаду. Навоз и преющая солома давали растениям тепло…

По грядкам, которые протянулись чуть ли не по середине интернатского двора, уже ползли в разные стороны огуречные плети и кое–где на них появились желтые цветки.

Всё, казалось, шло хорошо — интернат обзаводился своим хозяйством: в поле росли картошка, турнепс, репа, а здесь, прямо во дворе, огурцы; на той стороне Среднего озера по откосу небольшого холма уже выбрасывало метелки просо; в лугах за кладбищем паслись Ночка и рыжий бык Сокол, когда не возил воду или дрова… На днях должна была появиться и другая живность — колхоз передавал интернату одиннадцать поросят.

Вот тут–то и возник вопрос о спасении огуречных гряд. Ведь эта хрюкающая «братия» вмиг перероет их своими рылами!

— Надо поставить плетень, — сказала Надежда Павловна, — мальчики уже этому научились.

— Все равно поросята подроют и завалят, — возразил дядя Коля. — Для свиней это сплошное удовольствие — рылом землю рыть.

— Что же вы предлагаете?

— Тут основательно городить надо. Вроем столбы, жердями их скрепим. Жердь от жерди на таком расстоянии, чтоб и гряды видать было, и свиное рыло не просунулось.

— Ладно, — согласилась директриса. — Делайте, как знаете, только попрочнее, попрочнее, пожалуйста! Дети не должны остаться без огурцов.

— Да уж сами понимаем…

Дядя Коля обещал постараться и попросил разрешения взять с собой в лес за жердями ребят, сколько можно.

— Пусть порезвятся на природе, а обратно по одной–другой жердочке приволокут. Я думал было Сокола запрячь, да захромал он что–то.

Ребят дяде Коле уговаривать не пришлось. Лес их манил. Это не быка с коровой пасти, а тем более не картошку окучивать. В лесу можно полазать по деревьям или поваляться на полянке в душистой траве, слушая, как стрекочут кузнечики, можно найти где–нибудь в кустах или прямо на земле, за кочкой, гнездышко лесной пичуги и подивиться, крохотным, иногда причудливой раскраски яичкам, а если повезет, то и насобирать ранней земляники…

Все это делали ребята, пока дядя Коля, не торопясь, выискивал годные на жерди молодые березки и рубил их. Очистив деревца от веток, он сунул топор за пояс, достал из кармана синих, выгоревших на солнце галифе простенький матерчатый кисет, кресало, кремень и трут, свернул из обрывка газеты козью ножку, ловко высек искру и закурил.

Время только–только перевалило за полдень, до вечера было еще далеко, но в воздухе потемнело: небо обволакивалось тучами. Сначала тихо, потом все громче и тревожнее зашумел помрачневший лес. Попрятались и умолкли птицы.

«Не иначе — быть грозе», — подумал дядя Коля и крикнул: — Э–э–эй! Робинзоны! Где вы? Куда пропали? Пора возвращаться!

Ребята собрались быстро, вмиг разобрали жерди и заспешили домой.

Когда шли по мягкой от толстого слоя пыли дороге мимо кладбища, на их головы упали первые крупные капли дождя. До дома, до интерната, оставалось совсем немного — около километра или того меньше.

Петька Иванов неожиданно затянул песенку:

Дождь хлестанул в полную силу. Это был уже не дождь, а ливень. Ребята промокли вмиг. Может, и заныл бы кто–нибудь из малышей, но Петька, почти никогда не унывающий Петька Иванов не мог допустить, чтобы мальчишки распускали нюни:

напевал на бегу Петька свои импровизации, волоча две березовые жердины.

— Ты, сынок, не богохульствуй! Ишь как пшарют силы небесные! — тяжело, с одышкой, выкрикнул дядя Коля, трусцой вбегая в интернатский двор и прячась под навес.

Пацаны ринулись сушиться в комнаты, а Петька — ну, сумасшедший! — продолжал прыгать под дождем среди двора:

Из сеней выглянула Ольга Ермолаевна. Охнула, ахнула и, выбежав под дождь, ухватила самодеятельного певца и поэта за ухо.

А Петька словно взбесился:

— Ах ты, чертенок! — не то рассердилась, не то удивилась Ольга Ермолаевна. — Посмотрите на этого героя! На этого сочинителя! Он о фронте мечтает, а сам вести себя как следует не умеет!

— А как следует? — спросил Петька и, задумавшись, притих. Но ведь он был Иванов! И если уж дело начал, то идти на попятную ему никак было нельзя.

— Ну что мне с тобой делать?! — Ольга Ермолаевна на всплеснула руками.

Почувствовав доброту в ее голосе, Петька стрем глав сиганул через двор, вскочил на забор и оттуда — раз, два — в мгновение ока очутился на чердаке старого сарая. Ощутив себя в относительной безопасности, крикнул весело: