Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного

— Все равно убегу на войну!

Да, никто не ожидал от Петьки столь неожиданной выходки. Ласковый же мальчишка!

Дождь лил часа полтора, а потом снова засверкало солнце: над селом, над озерами и огородами перекинулась яркая радуга.

— Это к счастью, дети, — сказала тетя Капа. — Побьют наши ирода-Гитлера, не иначе. Разнесут изверга в клочья!

Ребята; и сами ничуточки не сомневались, что их отцы разобьют фашистов, другой мысли им и в голову не приходило. Они так мечтали о скорой победе! Правда, войну они представляли себе по кинокартинному и видели в ней только героическую сторону.

Но сегодня вечером заныли ребячьи сердца, когда в комнату вошла хмурая Ирина Александровна и спросила:

Кто сегодня дежурный у карты?

Я, — отозвался Николай Шестаков.

— Подойди и переставь один флажок, — голос у нее дрогнул. — Сегодня после двухсотпятидесятидневной героической обороны наши войска оставили Севастополь…

Это известие ошеломило ребят. И даже сообщение о том, что враг потерял под Севастополем около трехсот тысяч убитыми и ранеными, не могло успокоить их.

В наступившей тишине вдруг послышалось всхлипывание. Плакал Саша Цыбин.

— А у меня… отец там… воюет…

Однажды после ужина, пока не стемнело совсем, братья Шестакины и Колька Шестаков бросили клич:

— Айда лягушат ловить! Коршун с голодухи дохнет!

— А он их ест? — полюбопытствовал Валька Пим.

— Там увидим. Не твоими же пауками его кормить! — подковырнул Шила.

Получив у старшего воспитателя Ольги Ермолаевны Лимантовой разрешение, ребята отправились на Бут — так называли местные небольшой, с раскисшими берегами водоем, который одновременно был похож и на старый запущенный пруд и на громадную, вечно не просыхающую лужу метров пятнадцати в поперечнике и сорока — пятидесяти в длину.

— Слушай, Петька, а ты это всерьез? Ну, я о том чтобы на фронт? — спросил Костя Луковников.

— Не-е… — сделал глупое лицо Иванов. — Куда тут! Увезли за тысячи километров — разве убежишь!

— Ну, а все–таки?

— Подумать надо. Одежкой запастись, да и сухари…

— Хватит мочалу–то трепать! — вмешался Шестаков.

Ребята принялись ловить лягушек. Здесь, на Буте, этой квакающе–прыгающей живности обитало предостаточно. Но придутся ли они по вкусу коршуну Ваське? Он хоть и стервятник, но птица с достоинством!

Последние дни его кормили мало и редко — случайно пойманными мышами–полевками да мелкими сусликами, а теперь вот уже сутки в хищный Васькин клюв вообще ничего не попадало: ребятам было некогда ловить грызунов — дело это долгое. Отсюда и поход за лягушками. Их–то наловить можно много. Не оставлять же Ваську голодным!

По вечернему небу полыхнула зарница. Ребята, кто раздевшись до трусов, а кто только закатав штаны, бродили вдоль мелких берегов Бута, высматривая беспечных лягушат.

— К теплому дождю зарницы–то, — сказал Рудька, отправляя очередную брыкающуюся жертву за пазуху.

— Дожди, должно быть, прекратятся, стороной пройдут, — высказал свое мнение Мишка Бахвалов. — Такая тут примета есть. А теплые — так лето же!

— Пора возвращаться. Темнеет! — крикнул Петька. — Давай «головастиков» в кучу! Уже с полсотни, наверное, набрали! — Он снял с себя рубаху и приготовился считать пойманных лягушек.

Ночная мгла падала быстро, но ребятам идти было нетрудно, никто не оступался в канаву, не спотыкался о луговые бугорки — в небе одна за другой вспыхивали зарницы.

Лягушек коршун слопал за милую душу. Правда ;только маленьких. Больших он почему–то есть не стал. Вскоре ребята наловчились ловить полевых мышей — полевок, заливая их норки водой, и проблема Васькиного питания была решена окончательно.

Крыло у коршуна срослось быстро, но летать он еще, очевидно, не мог, иначе улетел бы.

В ясную погоду Васька долгими часами просиживал на крыше сарая, иногда расправлял крылья, будто пробовал их прочность, потом снова складывал и грустно поглядывал в небо.

Постепенно птица привыкла к ребятам, при их приближении не пряталась, а Рудьке — Лунатику даже позволяла прикасаться к себе, хотя и настораживалась при этом: смотри, мол, я начеку!

Раздражали коршуна слоняющиеся по двору поросята. Их было одиннадцать, и они все время хрюкали. А когда им вовремя не успевали приготовить пойло, хрюканье переходило в визг. В такие минуты чуть выпуклые глаза коршуна гневно сверкали, он резко подергивал полурасправленными крыльями и негодующе щелкал хищным клювом.

Но поросятам был абсолютно безразличен Васькин гнев до тех пор, пока однажды он не спланировал на них с сарая и не задал им хорошую трепку. С диким визгом бросились они врассыпную, но одному из них, самому тощему и болезненному, коршун успел разорвать клювом ухо и в кровь исполосовать когтями спину.

Так, впервые после того как разбился, коршун Васька опробовал свои упругие крылья.

— Теперь улетит! — сказал Пим, и всем стало грустно: никому не хотелось расставаться с красивой и сильной птицей.

Но Васька прожил у ребят еще несколько дней — могучее крыло хоть и срослось, но, очевидно, побаливало.

Потом он исчез. Когда — никто не видел. Просто не нашли его однажды ни на крыше, ни на чердаке.

— Это он из–за поросят улетел, — высказал предположение Толя Дысин.

— При чем тут поросята? — возразил Бахвал.

— А при том, что раздражали его — визжат, хрюкают… Глядел, глядел он на них, а слопать не мог. Вот и улетел…

— Гениально! — воскликнул Шестаков и дал Тольке шутливого щелчка. — Ему только свежей свининки и не хватало!

— Его стихия — небо. Хорошо в небе! — мечтательно вздохнул Петька.

Со временем о коршуне Ваське стали забывать, вспоминали о нем, разве что завидев поросенка с разорванным ухом.

Поросенок был невзрачен — медлительный, хилый, ходил он пошатываясь, голову с изуродованным ухом держал криво, будто постоянно к чему–то удивленно прислушивался. Жалели его все.

— Разве ж это жизнь, хоть и поросячья! — сказал как–то завхоз дядя Коля, почесывая поросенку бок. — Кабы сдох ты, пожалуй, было бы для тебя лучше…

После этого все стали называть поросенка–заморыша с рваным ухом не иначе как Кабыздох. И никто не думал, даже малой надежды в уме не держал, что Кабыздох может вырасти в здоровенного крепкого борова. Было вообще удивительно, что дни проходили, а ой еще жил. Чудом показалось вскоре всем то, что случилось.

Однажды утром повариха тетя Ася взяла ведра с кухонными помоями, смешанными с запаренными картофельными очистками, и понесла их поросячьему семейству. Через несколько минут двор огласился ее воплями:

— Ой–ой–ой!.. Надежда Павловна! Надежда Павловна! — И толстая тетя Ася, всплескивая руками, грузной рысцой затрусила в директорскую комнату.