Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

А усадьба барская сгорела давно…

Надоели лягушки. Потянуло от заглохших заводей сыростью, гнилью. А в бору дух медовый. Поредели сосны, широкой полосой протянулся дубняк; тут и дубочки, и старики кряжистые. Сова на краю дупла, как чучело. Сколько земляники! Рогнеде сказать — радость девчонке.

Так и дрожит марево над поляной. Скорее к стожку. Сбросить мешок, провалиться спиной в духмяное сено. Невысоко два кобчика кружат. Приятно глядеть на смелых птиц — стремительно–вкрадчивая сила.

Кукушка кукует. Да и не кукует вовсе. Подала голос разок, стихла. Поторопиться надо. Страха нет в душе. Но и покою не быть…

А может — напротив?..

За поляной — смешанный лес, клёны хмелем обвиты; буйно разрослась бузина, ярко алеют волчьи ягоды, плоды аронника пятнистого.

В низинке — лопушатник выше колен: на листе лопуха — улитка; переберётся с листа на лист — и день минул.

Заросли шиповника; стрекоз сколько! С ветки ивы жук–олень бухнулся в бочажинку. Экий увалень, право. Поскорее вынуть и на ствол — ползи посушись.

Расступились клёны; россыпь помёта свежего. Ночью лось навестил. Ещё одногодком приметил братца. Теперь — молодец–шестилеток.

Треть лужка обнесена добротно слаженным плетнём. С плетня воробьи тучкой сорвались.

На огороженном травяном пространстве — крытая дёрном землянка с краснеющей кирпичной трубой. В вольной траве чуть заметны тропки; вьётся одна к баньке, что под рябинами прячется, за краем лужка. А от баньки тропа -

к роднику, не видному за репейником, крапивой, снежноягодником. Журчит вода, сливается студёная в просторную барку, врытую глубоко в землю.

Откинулась дверь баньки: девица, в чём мать родила, ядрёная, во всей

созревшей женской красе, бегом к роднику. Вдруг пригнулась, ладони — к низу живота.

— Отвернись, папа!

Оглянулся на лес: не глядишь, лось–молодец? Не притаился за ветвями сатир, беспокойно подёргивая рожками? Ветерок пахнул, шелохнув листву. Никак арфа лесная зазвенела? И как бы голос послышался, с козлиным схожий, исходящий сладострастием:

Прелестнее вакханки не сыскать…

Рыже–белая кошка мелькнула в траве, подбираясь к плетню с трясогузками, синицами. Жирный кот спит на тесовой крыше баньки. Из трубы — дымок пахучий: берёза горит.

— Ой, как в прорубь нырнула! — плеск ключевой воды. — Ты что не уплыл, папа?

— Ещё уплыву.

— На «Коммунаре»? Теперь долго ждать.

Недолго… О ногу трётся котёнок. Вот и второй, третий. Самого любимого посадил на плечо. Шорох по траве — закрылась банька.

Потянул на себя тяжёлую, посаженную в наклон, под острым углом, дверь–крышку. Сошёл в землянку по ступенькам из плотно пригнанных один к одному дубовых кругляков; стены, пол, потолок — из твердейших досок от разобранных волжских барок. Русская печка; под самым потолком, во всю длину стен — щели, застеклённые осколками, слепленными смолой.

И невдомёк никому, что осколки — полоски цельнолитого стекла: из тех, что когда–то сияли, зеркальные, в окнах дворянских собраний.

Стол выскобленный, полати, лавка; два чурбана вместо табуреток; станок с точилом, кадка с квасом, ковшик плавает; в углу — ушат деревянный. Стены обвешаны охапками полыни, пучками иван–чая.

Рогнеда вошла; полотняная рубашка до пят. Тщательно промытые рыжие волосы гладко расчёсаны, до бёдер длиной. Оранжевые умные глаза, носик вздёрнутый, в веснушках едва заметных; рот великоват — как красен! Сбережённое от солнца личико после баньки румяно.

— В деревне слыхала: кто в макушку лета парится часто, тому вся жизнь -

лето! — рассмеялась, скользнула к зеркальцу, вмазанному в белёную глину печки. — В такую жару какая–то липкая ходишь, а попаришься — ласточкой себя чувствуешь, папа! Порхать хочется!

Лёг на лавку, заложив ладони под затылок с косицей.

— Поешь, папа?

— Спроворь, милая. Как купчики говаривали.

Хохотнула.

Откуда тебе знать, что за купчики были?.. Не об одних барышах толковали за самоваром. Какие храмы строили, состояния жертвовали. И социалистам

благодетельствовали тоже…

Раздвинула охапки полыни, толкнула неприметную дверцу; вынесла из кладовки тарелку с нарезанной ветчиной, миску с размоченными галетами,

консервную банку с американскими бобами.

— Папа, опять видела на берегу толпу детей. Лягушек ловят, выползней собирают: животы вспухли! — неожиданно навернулись слёзы. — А мы… вон что едим!

Сел за стол.

— Их отцы пожелали… новой жизни.

— Они хотели счастья, папа!

— А мы — несчастья?

— Вы их счастья не хотели!

Сказала — и какой страх в глазах… Как боится его! За что — такое? Впрочем…

— Худо тебе со мной, Рогнеда.

Отвела взгляд. Как же ты в деревенской школе притворялась?.. Встал, не притронувшись к еде, опустился на лавку.

— У тебя кончается «Абрау — Дюрсо».

— Кончается! Всё!.. О счастье толковала… Все эти годы здесь — оно у меня было!

Быстро подошла, гладит поросшую редко–колючим волосом щёку.

— Болен, папа?

— Мне помогал здешний воздух…

Молчание.

— Милый… — обвила ласкающе–горячими руками, к груди прильнула, — это нельзя, но мы же не кровные… Ты мужчина — я всё знаю — тебе нельзя одному…

Резко отстранил, скрипнул зубами.

— Ты так с ума сойдешь! Я в книге прочла, когда клеила. Ты одни старые привозишь… ты не старый ещё, тебе не воздух…

— Принеси книжку!

Метнулась в кладовку; подаёт. Истёртая с прозеленью обложка. Фаддей Веснянский. «Безумие мученика».

Разумники, как Веснянский сей: что понимают они в безумии?..

Осенью девятнадцатого свалил сыпняк. Следом — возвратный тиф. В санитарном поезде — сестра милосердия; за тридцать, старая дева. Сухощавая, с пористым сероватым лицом, впадинки под скулами, горячечный блеск в глазах.

— Вы бредили о Воздвиженке на Волге. На другом берегу, в Зайцево, — мой дядя Конырев. О чём вы кричали! Как бились! Вас в бездну тянут!

— Спасите, ежели охота пришла.

— Не смейтесь! Я без позволенья на войну ушла! У моего отца в Самаре — москательные лавки, торговля тёплым товаром, хлебная… Были… — перекрестилась двуперстием.

— Раскольница?

— Мы — христиане истинные! У меня чахотка, век мой короток. Но даст Господь — Вседержитель — ещё послужу…

Головная боль, тоска кровоточащая; безысходность. Армия бежит, бежит от красных; разваливается.

— О себе сам позабочусь. Уйдите!

Вдруг показала его кольт, бросилась в тамбур. Вернулась, дрожаще–изнурённая:

— Страшное задумал! Измаялась в крови душенька твоя, мрак, скверна в тебе. Единое светлое пятнышко вижу: стожок на поляне.