Елена Подкатик - Точка

Мирра Львовна смотрела сквозь пыльные стёкла окон в своё прошлое.

А с той стороны стучалась война – с её болью, ненавистью и отчаянием. Война, которая закончилась. Война, которая продолжалась в сердце хозяйки одинокого дома по улице Раковской в центре Минска.

– Мы похоронили наших девочек ночью, недалеко от дома, на старом кладбище. Мама укутала их простынями, поцеловала каждую. Плакать было нельзя: если услышат, расстреляют. Нам запрещалось всё: покидать гетто без разрешения, появляться без опознавательных знаков, иметь и носить меховые вещи, менять вещи на продукты. Нам запрещалось ходить по центральным улицам и по тротуарам, запрещалось здороваться со знакомыми русскими, запрещалось заходить в сады и другие общественные места. Зимой, даже в сильные морозы, в гетто запрещалось проносить хотя бы щепку для отопления. Вот так мы жили, – Мирра Львовна, медленно ступая по давно не мытому дощатому полу, подошла к столу.

– Дни проходили, стекаясь друг с другом слезами наших детей. В один из таких дней, в декабре, возле дома убили бургомистра Минска Ивановского. Просто вытащили из повозки и убили. Гитлеровцы озверели, стали хватать всех, кто был рядом в этот момент. Схватили и моего отца, потащили в гестапо. Он был виноват уже только тем, что попался им на глаза. Отца я нашла через неделю. Он лежал возле своей бывшей мастерской. В груде грязно-жёлтой гниющей октябрьской листвы. Под забором. С тех пор я ненавижу декабрь. Видишь? – она достала из шкатулки клочок ткани. – Знаешь, что это такое? Это отличительный знак людей, которые жили в Минском гетто. Знак отверженных. Знак позора. Я тайком сняла его с куртки отца – пусть на небесах он будет свободным.

На улице раздался громкий хлопок. Я вздрогнула. Мирра Львовна стала оседать на пол…

– Бабулечка моя дорогая, всё уже позади, всё прошло. Не надо волноваться. Это в соседнем доме фейерверк запустили. Сейчас лекарство подействует, давление придёт в норму, – я поправила линялый плед на узких плечах Мирры Львовны и вышла в подъезд за врачом.

– Что же вы так бабушку запустили, – доктор осуждающе покачала головой. – Ей покой нужен, условия подходящие. Вы посмотрите, где человек живёт. Вонючий подъезд, отсутствие элементарных условий для жизни. Это же позапрошлый век – керосиновая лампа.

– Извините, мы всё исправим, – я помогла открыть дверь в машину «Скорой помощи». – Обязательно всё исправим.

– Мирра Львовна, я сейчас же звоню своему отцу. Он приедет и заберёт вас. Будете жить с нами. Это не обсуждается, – прикрутив фитиль у керосиновой лампы, я занавесила окно найденной в шкафу цветастой простынёю с этикеткой, датированной 1959 годом.

Бабулечка (теперь для меня именно бабулечка) лежала на старой тахте, укутанная серым дырявым пледом, – вся такая маленькая и беспомощная, хоть караул кричи.

– Тебя, кажется, Людмилой зовут? Ты прости меня, Людочка, не могу я уйти. Мне отсюда никак нельзя уходить. Это мой дом. Понимаешь? Мой дом. Он состарился вместе со мной. Вернее сказать, я состарилась, а он пока ещё ничего, живёт. И будет жить. А мне пора. Все ушли, а я живу. Несправедливо. Хотя один Господь знает, когда кому собираться в дорогу – по ту сторону Солнца. Оставим Ему эту заботу. Иди домой. Со мной всё в порядке будет. Тебя родители ждут. Муж, дети.

– Родители меня, конечно, ждут. Они у меня замечательные. А вот мужа и детей нет. Не получилось, – я отвернулась к окну и смахнула неожиданно набежавшие слёзы.

Надо же, никогда не плачу, всегда стойко переношу невзгоды, стараюсь жить по правилам, работаю, как каторжная, – и никогда не плачу. Никогда. А тут такой конфуз.

– Ты не прячь этих слёз, милая. Я ведь понимаю тебя, как никто другой. Одинокая ты, хоть и живёшь в толпе людей. Родители – это хорошо. Семья – это хорошо. А дети – дар Божий. Детям нужны хорошие родители. И дети нужны в семье. Ты прости старуху, я сегодня что-то слишком болтлива.

Мирра Львовна приподнялась на тахте, я поправила сбитую подушку.

– Спасибо вам за понимание. Извините за слёзы.

– Милая моя! У нас семья была большая, дружная. А и то случались слёзы: то подерёмся, то обидимся друг на друга. Всего хватало. Только папа нам всегда говорил: «Дети, есть драки малые, а есть большие. Не доводите душу до греха. Живите в мире». Мой отец – Лев Яковлевич Андреев – обувь шил, обувщик, значит. Мама – Роза Генриховна – по дому хозяйничала, детей растила. Нас пятеро детей в семье было. Я старшая, родилась в канун Октябрьской революции, в 1917 году. Через два года родилась Алиса, ещё через год двойняшки – Элоиза с Адой, а Стеллу мама родила поздно, незадолго до войны, в тридцать восьмом. Жили мы хорошо.

До революции на углу Раковской и Немиго-Раковской находился дом Домье. В нем размещалась обойная фабрика Шифмановича. Почти с самого открытия в 1892 году там работал управляющим мой дед Яков Андреев. А когда в 1893 году родился папа, дед открыл сапожную мастерскую. Недолго, правда, родители отца пожили – в один год умерли от холеры. С пяти лет его воспитывала тётка, двоюродная сестра матери. Та тоже рано умерла. Остался отец в восемнадцать лет один. От этого и повзрослел рано. Ценил тепло семьи. Помню, как в выходной мы собирались за этим столом, мама обязательно накрывала белую скатерть. Папа играл на скрипке. Самовар стоял точно так же, только тогда он был живым и горячим. Папа сидел вон там, – Мирра Львовна приподнялась с тахты и протянула руку к табуретке на противоположной стороне стола. – Смотрел на всех нас и плакал от счастья. Каждый день, каждую минуту благодарил небеса за семью и детей. Стеллочку мама мне всегда поручала – я её и кормила и купала, даже спала с ней. Она как ангелок была – светленькая, пухленькая. Весёлая. А потом нас не стало. Никого не стало.

И Мирра Львовна заплакала. Заплакала так горько, как только могло плакать одиночество в её глазах.

18 октября 1941 года. Познань

Мятный леденец в кармане пальто давно растаял. Хотелось пить. И спать. И есть. С самого утра наша группа сидела на вокзале.

…Сразу после завтрака меня и Энн Миллер отвели в другое здание. Пришла фрейлейн Катарина. Она сказала, что нам нужно уехать. Ненадолго. А сама плакала, как будто мы уедем очень далеко и уже не сможем вернуться. Такая красивая и добрая фрейлейн Катарина. Я вытирала ей слёзки. А она положила леденец в карман моего пальто. Фрейлейн Катарина, мы обязательно вернёмся, и снова всё будет, как обычно. Каждый день по расписанию: завтрак, прогулка, занятия, обед, сон, свободное время, занятия, ужин и снова сон. Я привыкла к такому распорядку. Вот только фрейлейн Гериона. Она злая.

Несколько дней назад фрейлейн Гериона пришла вечером в спальню и сказала, чтобы все подготовились к осмотру. Она отвела каждого в отдельную комнату. Когда подошла моя очередь, фрейлейн Гериона больно ущипнула за руку и сказала: