Галина Василевская - Прощай, Грушовка!

— Можно стереть мазь?

— Что ты! — испугалась Неля. — Бинтом смачивай. У меня кусочек есть в тумбочке. Чистый.

Я налила спирту в стакан, смазала ее всю, еле притрагиваясь к телу. Все равно ей было очень больно. Она морщилась, стонала, но терпела.

Вошла медсестра. Она разносила лекарства. Положила на Нелину тумбочку две круглые таблетки. Я боялась, что сестра увидит спирт и накричит на меня. А она сказала:

— Это хорошо. Это ей очень нужно.

Я оставалась у Нели до тех пор, пока в дверях не показалась ее мама.

На кухне шипел примус, грелась вода в чайнике. Витя налил воды в тазик и опустил туда руки. Он держал руки в воде, чтобы хоть немного отстала угольная пыль, въевшаяся в кожу. Потом долго тер руки песком. Мыла не было. Руки покраснели и вспухли, но оставались черными. Витя морщился от боли и продолжал тереть, что-то бормоча себе под нос. Потом он вытер лицо и руки полотенцем. Полотенце стало черным.

— Мыло жалеют, чистюли, — ворчал он, — прут все в Германию.

Ужин был на столе: эрзац-хлеб, тарелка вареного щавеля и мисочка пшенной каши. Кашу мама давала только Вите, и то редко.

Витя быстро поел, лег на бабушкину кровать и сомкнул глаза. Значит, у него опять болит спина. Мы старались не шуметь, чтобы не разбудить его. Я сидела на кухне у окна и шила мешок. На столе я заранее поставила коптилку. «Когда стемнеет, зажгу и еще немного поработаю», — решила я.

Но когда стемнело, на кухню пришел Витя. Он плотно прикрыл за собой дверь.

— Ты поможешь мне листовки расклеивать? — спросил он.

— Когда?

— Сейчас.

Сколько я мечтала о таком поручении, так ждала его! Я старалась представить, как это произойдет. Мы смело, гордо пройдем по улице, и я буду чувствовать себя героем. Еще бы — у меня листовки! Я расклею их везде, где только можно. Люди будут читать и восхищаться, хвалить героя-смельчака.

А Витя предложил мне это так просто, я даже удивилась.

— Может, кнопками быстрее? У нас в сарайчике кнопки лежат… под столом… Целый коробок…

— Нет, надо приклеивать, чтобы тяжелее было сдирать, — сказал Витя.

— Где же клей возьмешь?

— Есть у меня небольшой запасец, у фрицев одолжил. Клеить будем поверх объявлений и плакатов, агитирующих граждан добровольно ехать в Германию на работу.

— Дай мне почитать листовку. А то не буду знать, что расклеиваю.

Я зажгла коптилку. Витя достал из-за пазухи листовку. Я думала, листовки маленькие, несколько слов — и все. А эта — большая.

«Союз белорусской молодежи — фашистская западня», — прочитала я.

Витя тихонько вышел из кухни и осторожно, чтоб никто не слышал, спустился по лестнице вниз. А я продолжала читать.

Вначале в листовке говорилось о том, что дала Советская власть молодежи: школы, техникумы, институты, для отдыха — пионерские лагеря, кино, театры, парки и стадионы.

Затем я прочитала в листовке, во что превратили фашисты Минск. Они разрушили город, осквернили, парк имени Горького превращен гитлеровцами в место для пыток и виселиц… Ежедневно реками льется кровь женщин, детей и стариков, расстрелянных и повешенных. Тысячи юношей и девушек угнали в Германию, в рабство…

Вернулся Витя, принес палку, обмотал ее лоскутом, крепко обвязал нитками, и получилась кисть.

— Все, пошли.

— Нужно маме сказать, где мы.

Витя приоткрыл дверь комнаты и тихо сказал:

— Мама, мы с Таней посидим на скамейке возле дома. Подышим свежим воздухом.

— Только не долго, — отозвалась мама.

Черное небо опустилось на землю. Ни звезд, ни луны, ни освещенного окна. Кромешная тьма. Витя вел меня за руку. Шли крадучись. Витя остановился, вглядываясь в темноту. Наконец наклонился и что-то поднял, не выпуская моей руки.

— Что ты взял, Витя?

— Тихо. Не называй меня. Банку взял… с клеем.

Опять шли молча.

— Куда мы идем? — шепотом спросила я.

— К магазину. Молчи.

Мы шли, останавливались, прислушивались, делали несколько шагов и опять прислушивались. Я сжала Витину руку, мы проходили мимо дома, в котором жил Антон Соловьев.

— Что тебе? — спросил Витя.

— Давай наклеим на этот дом. Пусть позлится утром.

— Давай!

Мы остановились. На улице послышались шаги. У дома полицая рос большой куст сирени. Мы присели под кустом, притаились, даже дышать боялись. Глаза привыкли к темноте. Прошли двое немцев — патруль. Подождали, пока отойдут подальше. Витя зашевелился, достал из-за пазухи листовку, пригляделся, на какой стороне напечатано, и протянул мне:

— Подержи.

Я держала листовку в руках, пока он макнул кисть в банку, потом намазал клеем обратную сторону листовки, взял из моих рук и прилепил на стену у окна — повыше, чтобы издалека было видно.

У сарая залаяла собака. Ну и пусть лает, мы листовку уже наклеили, успели. Тихонько-тихонько, крадучись, пригнувшись, мы пошли дальше.

— Ты чего лаешь? Ну-ка, поглядим, кто тут есть, — услышали мы голос Антона.

Он подошел к сараю, собака заскулила, увидев хозяина.

— Никого нет, зря ты, брат, разошелся, — успокоил полицай пса. Тот еще раза два тявкнул и залез в будку. Слышно было, как залязгала цепь.

Мы прятались у соседнего дома. А вдруг Антон обойдет вокруг своего дома и обнаружит листовку? Клей еще свежий, значит, только что прилепили. И тогда спустит своего пса с цепи, и тот сразу нас отыщет, мы же совсем близко. Надо было обойти этот проклятый дом. Это я виновата, подбила Витю. А теперь из-за меня все погибнет: и листовки не расклеим, и нас самих схватят.

Но Антона волновал только сарай, где спрятано награбленное добро. Раз на добро никто не посягает, значит, можно спать спокойно.

И полицай ушел в дом.

Следующую листовку мы наклеили у магазина, потом на столбе, на заборе. Заклеивали листовками немецкие приказы с фашистской свастикой наверху.

Брат вырыл ножом небольшое углубление, бросил туда банку, кисть и засыпал все землей. Возвращаясь, мы обошли дворами дом полицая.

На кухне вымыли руки. Витя тихонько запел:

Но добьют, и песня в том порука,

Всех врагов в атаке огневой

Три танкиста, три веселых друга,

Экипаж машины боевой…

— А Глаша не услышит?

— Пусть слышит, — ответил Витя. — Она свои песни отпела, теперь наш черед. Мы эту песню на работе поем. И ничего. Однажды даже «Интернационал» пели.

— Зачем вы это делаете?

— Пусть они не думают, будто все у них идет прекрасно. А теперь спать.

Проснулись от грохота: стреляли пушки. Где-то совсем рядом идет бой. Грохот все ближе и ближе. И зарево вспыхивает все ярче. Я вскочила с постели, подбежала к окну и разочарованная опустилась на табуретку. Грохотал гром, сверкала молния, дождь барабанил по стеклу. От сильного ветра шатались, потрескивали деревья.