Блага Димитрова - Страшный суд

Утро краснеет и кукарекает. Ха встает рано как никогда. Глаза ее открываются жадно, предвкушая необыкновенный день, полный радостей.

Но приходят мастера, и краны в комнатах начинают действовать. Перед дверьми навалены кучи дров. Я перевожу дух — мученья окончены. А Ха стоит среди комнаты, обманутая в лучших надеждах. Вода невкусная. Дрова не трещат. Огонь не греет. Все ее оживление в монастыре сразу увяло. «Давай уедем! Здесь нам больше нечего делать!»

Мы опять разделены на взрослого и ребенка. Окружая ее заботами и хорошими условиями, я гашу самые живые искры в ее улыбке. Более примитивная, то есть более активная жизнь делает ее самостоятельнее, опьяняет жгучим неповторимым вкусом. Ребенок с укором напоминает нам о вещах, которые отняла цивилизация.

Спускаюсь в нижний этаж планеты, туда, где полагается лежать мертвым. Эвакуированная под землю электростанция. Турбины, как шелкопряды в бетонных коконах. Здесь ткут нити света.

— Как работается под бомбами?

— Так. Я, Нгуен Ван Хонг, 38 лет, электротехник. Работаем безостановочно. Часть рабочих исправляет повреждения, другая — на защите, третья — строит и укрепляет убежища. Затаскиваем машины все глубже. Каждая машина ограждена кирпичными стенами, сверху — балки. Бесчисленное число раз бомбили завод. Многие рабочие погибли.

Есть запасные цеха. Мы снабжаем электричеством всю провинцию Тхань-хоа. Мощность электростанции 3000 киловатт при двух генераторах. Но топка остается наверху, ее невозможно перенести вниз. Только один рабочий дежурит там во время тревоги, остальные спускаются в подземное убежище. Моя жена эвакуирована, обе девочки разосланы по разным местам. Если американцы вторгнутся в нашу провинцию, как угрожают, мы готовы их встретить с оружием в руках.

Еще с первой бомбежки в 1965 году я записался добровольцем защитить мост Хам-жонг. Стреляю из ружья в пикирующие самолеты. Мы дали клятву не допустить остановки электростанции.

Выхожу из подземного источника света. Озираюсь. Все мне угрожает: ясное небо, близость моста, каждое мое движение. Неуютна лунная ночь. Тянет меня под землю, там я чувствую себя увереннее. Человечество готовит себе подземное будущее.

— Почему этот ребенок все время чешется? — спрашивают перепуганные женщины в гостинице, пассажиры в самолете, глядя на маленькие пальчики, которые то и дело впиваются в волосы, чаще в затылок, в корень своего «конского хвоста».

— От нервов! — говорю успокаивающе и для убедительности обнимаю ее за плечи. — Что она пережила, месяцами в земле…

Она меня толкает локтями в ребра и освобождается от объятия, чтобы почесаться обеими руками. Плохо то, что самой мне до сих пор не приходилось иметь вшей. Я даже их не видела.

Еще в первую ночь в самолете, как только ребенок засыпает на моем плече, я ощущаю, как в моих волосах начинается какое-то жжение. Но сижу неподвижно, чтобы не смутить детского сна, который нас, кажется мне, сближает. Ночью голова у меня горит, словно я ее окунула в муравейник. Днем по аэродромам и гостиницам ношу на голове терновый венок. Не смею попросить помощи. Наконец — дома!

Моя мать проклинает себя, что дожила до такой старости. Но вместе с древними проклятиями достает темную запыленную бутылку керосина. Керосиновая вонь возвращает ее в далекое военное время, в детство, когда ее мать заботливыми пальцами тушила огонь в ее головке. Сейчас моя очередь идти по пути предков.

Вооружившись бутылкой и ватой, вхожу к маленькому зверенышу, готовая к рукопашной схватке. Ребенок съеживается и встречает меня взглядом острее ножа. Валю его на кровать. Он целится брыкнуть меня в грудь. И в этот миг запах керосина его ублажает. Блаженное расслабление. Использую затишье, не стараясь себе его объяснить. Мажу ватой, намоченной в керосине, где попало в густых черных дебрях волос. Впервые приветливая улыбка озаряет враждебное личико. Керосиновыми руками поглаживаю ее. Головка наклоняется ко мне. В первый раз.

Так «тей», вошки, делают нас друзьями. Девочка хочет, чтобы каждый вечер я ее мазала «зау» — керосином. Объясняю ей на пальцах, что больше нет «тей». Но ей хочется, чтобы запах керосина напоминал ей материнские заботливые прикосновения.

Сейчас я знаю, что́ самое страшное. Оно пришло, когда я думала, что все уже позади: бомбы, вылет из Ханоя во время тревоги, паника ребенка, оставшегося наедине с иностранкой. Тридцатиградусный мороз в Иркутске после тридцатиградусной жары Ханоя…

Оно пришло в белой тишине московской гостиницы. Наконец-то. Я почти дома. София — протянуть руку к телефону. Около меня котенок, свернувшийся калачиком. Дышит. Коготочки его спрятаны. Могу его погладить без опасения.

В окне загораются и гаснут белые светлячки первого снега. Отправляюсь по переулочкам, которые существуют только в моих студенческих воспоминаниях: арбатские переулки, старые дома, зернистая мостовая. Встречаю себя — бледную, с длинной косой, длиннополую послушницу, неистовую посетительницу МХАТа и библиотек. Она смотрит на меня холодно: откуда появилась эта загорелая иностранка, схватившая за руку нахмуренного азиатчонка?

Расходимся, не узнав друг друга. Не находим ни одного общего слова. И все же я оборачиваюсь и через плечо бросаю укоряющий взгляд: «Я всю жизнь расплачиваюсь за твои ошибки и увлечения…» Она мне отвечает с не меньшим укором: «Неужели ради тебя я торчала в библиотеке?..»

Вдруг ребенок около меня просыпается. Не из-за моей тайной ласки, а по какой-то своей привычке. Поднимается с закрытыми глазами, как маленький лунатик, и просит что-то. Зажигаю ночничок над кроватью. Лицо морщится. Трет кулачками глаза, приоткрывает их и лопочет умоляюще:

— Нюк лам ко! [20] По-вьетнамски правильно фраза должна звучать: «Ныок наунг ко!» Но, видимо, она искажалась детским воспроизведением, плачем, а главное, восприятием автора.

Перебираю весь свой запас вьетнамских слов, но такое именно звукосочетание встречаю впервые. Ребенок повторяет громче:

— Нюк лам ко! Нюк лам ко!

Это что-то насущное. Вскакиваю с постели и подаю ей бисквит. Сонные глаза расширяются от внезапного ужаса: ребенок сознает, что я ничего не понимаю. Заплакала:

— Нюк лам ко!

Нахожу дорожную сумку. Схватываю, что попадет под руку: яблоки, мятные конфеты, шоколад, жевательную резинку, кусочки сахара — все в упаковке Аэрофлота с синим самолетиком на обертке. Подаю их дрожащей рукой, надеясь больше всего на то, что синенький самолетик успокоит девочку.

Плач переливается в отчаянный писк:

— Нюк лам ко!

Она поднимает голову к потолку и кричит сколько есть силы, словно, чтобы ее услышала мать и подала бы то загадочное, без чего она не может прожить. Наверное, это что-то очень простое, совсем маленькое и дешевое, но имей я хоть миллион, все равно не знаю, чего ей дать. Только мать знает и может дать своему ребенку то ничтожно малое, что для него в этот миг — все на свете.