Блага Димитрова - Страшный суд

Уроки прерываются тревогами. Урок истории о монгольских нашествиях начинается в классе, а продолжается в убежище. На уроке рассказывается, как некогда в дно реки Красной забивали колья железного дерева, чтобы преградить путь вражеским кораблям.

Вьетнам вошел в мой дом ребенком. Ребенок разделяет мою жизнь на плач и смех. Это два составных элемента существования. С каких пор я не плакала? С каких пор не смеялась?

Детские глаза видят мир полным чудес, невероятным и потому настоящим.

— Бабушка была учительницей? — Ха уставилась удивленно. — Не может быть!

В ее представлении бабушки все неграмотны.

— Я учила таких же маленьких детей, как и ты. Когда-то их было по семьдесят в классе! — вспоминает мама.

Ха хитро улыбается.

— Не сможешь обмануть меня, бабушка! — загораются чертовщинкой глаза. — А ну прочитай здесь! — девочка открывает букварь и показывает пальчиком, где нужно читать.

Бабушка щурит глаза, отодвигает букварь, насколько хватает руки, старается различить буквы.

— Не вижу без очков!

— А, видишь, не можешь читать! А была учительницей!

— Принеси-ка мне очки! — говорит задетая за живое мама.

Ха бежит в ее комнату, предвкушая новый провал хвастливой бабушки. Подает ей очки. Они восседают на носу. Глаза за стеклами становятся больше. И вдруг бабушка начинает читать — и не по слогам, а совершенно бегло. Девочка немеет. Еще не может поверить.

— А здесь! — открывает букварь на более трудных уроках.

Старая женщина читает и самые мелкие буквы не спотыкаясь.

— Бабушка, дай очки!

Ха берет их со страхом, с почтением и надевает на свой носик. Они соскальзывают вниз. Придерживает рукой. Она думает, что очки волшебные и кто их наденет, сразу начнет читать. Склоняется над букварем. Густой туман. Снимает их и трет веки, кружится голова. Открывает глаза на чудо:

— Значит, правда! Бабушка была учительницей!

С тех пор строгая бабушка, которая все в фартуке, все на кухне, все с корзиной белья, поднимается в ее глазах высоко в облака.

Потихоньку Ха понимает, что самый положительный человек у нее в доме — бабушка. Невольно начинает полагаться на нее, повторять ее слова. Ребенок ищет приюта в строгости, как в верном убежище. Все мои фантазии о воспитании-дружбе, воспитании-игре и поэзии рухнули перед веками проверенным опытом строгости и твердости.

Мой крепкий сон разбивается на мелкие дребезги от оглушительного в ночной тишине телефонного звонка.

Голос Ке. Боюсь, что он мне приснился. Прошу его сейчас же прийти. Но по вьетнамским обычаям это недопустимо в такой час ночи. Напоминаю ему, что война и что во время войны все простительно.

Но «нельзя» остается «нельзя» и в самой страшной войне, оно проходит через все испытания и, может быть, благодаря такой сложной системе «нельзя» сохраняется незадетой духовная сущность народа. Я уповала на войну, но во время войны все «нельзя» становятся еще более неприкосновенными и заветными.

Наконец напираю на вежливость Ке, на врожденную и тоже заветную вежливость вьетнамца к женщине.

— Ке, разве полагается быть невежливым с женщиной?

— Самой большой невежливостью было бы явиться к вам в такой час.

— Ну, хорошо, ждите меня в холле. Сейчас приду.

На пороге сталкиваюсь с Ке. Из двух невежливостей ему пришлось выбрать меньшую, прийти самому.

Он слеплен из пыли. Если его толкнуть, он рассыплется в пыльное облако. Останавливается посреди комнаты, не смея сесть. Хочу с первых же его слов понять, как там наши дела. Но ведь знаю же вьетнамцев. Медленно, сужая круги, они будут вести меня по окольным кругам разговора и лишь постепенно скажут мне то, что заранее задумали сказать. А самое главное останется в центре кругов, в центральной точке, то есть в самом конце разговора.

И сколько сейчас не торопи его, не подталкивай наводящими вопросами, ритм разговора не убыстрится.

Подаю ему стакан содовой. Пьет медленно, не поддаваясь напору жажды, но преодолевая его.

Наконец возвращает мне стакан и, как бы не желая отдавать его мне совсем пустым, наполняет первой весомой фразой.

— Я прямо из Хайфона.

Делает паузу, чтобы я вникла в его слова и вполне освоила их.

— Третьи сутки без перерыва бомбят. Театр… Вы ведь в нем были, не правда ли? Попали. Типография срыта до основания. Целые кварталы в центре и на окраинах…

Сообщая это, он улыбается. Меня не раз поражала эта обратная реакция вьетнамцев. Но между пыльными веками его я вижу отражение огня и дыма.

Вспоминаю просторный зал театра, где в прошлом году я видела вьетнамские танцы, полные изящества, и слушала монокорд, удивительный народный инструмент с одной струной.

Я слушала и не верила своим ушам. Сухие, словно древесные, пальцы дергали одну-единственную струну, а в ней то журчал ручей, то птицы кричали в джунглях, то слышался приглушенный плач, то колыбельная песня, а то ураган.

В конце концов одинокая струна начала звучать отдаленно, как эхо самой себе.

Я дрожала, как будто натянута и звучу сама. Я поняла, что если струна натянута до предела, в ней отзывается вся вселенная.

— …Хайфонские товарищи поглощены многими заботами, но они нашли время подумать и о маленькой Ха… Решили, что им незачем противостоять вашему вниманию к ней… Но будут ли согласны родители?

— А она жива, где она?! — заставляю себя шептать, хотя крик рвется из меня.

— Одна Ха в детском доме, который вновь переэвакуирован и разбросан. Я нашел ее в одном из разветвлений. Видел ее. Но ничего не мог понять. Воспитательница говорит: «Обе танцуют, обе поют, обе хотят мира…»

— А другая?

— Другая покинула детский дом, ее взяли родители.

— Что-нибудь случилось?!

— Нет. Хайфонские товарищи достаточно поломали головы, как ее обнаружить.

В его голосе нет упрека. Но от этого мне стыднее.

— Наконец добрались до профсоюзной работницы, ответственной за детские дома. Я встретился лично с ней. Она вас помнит.

Конечно! Как я не подумала раньше об этой ловкой женщине с бойким взглядом, которая меня сопровождала тогда в детский сад и вообще по Хайфону. Она знает наперечет все фабрики и детские их сады.

— Она поняла, о какой девочке идет речь. Обещала найти другую Ха, привезти ее с матерью в детский дом, и там вы встретитесь с обеими Ха.

И земля не разверзлась подо мной и не поглотила меня, когда я подозревала этих людей в азиатских уловках. Цепенею от стыда и страха одновременно. Хайфон в кольце огня. Каждый въезд так же рискован, как прохождение космических барьеров земного шара.

— Пусть лучше я поеду к матери и ребенку! Зачем им проделывать опасное путешествие?

— Хайфонцы под бомбами, как тигры в джунглях, знают, как и где проскочить. Они обеспечат безопасное передвижение ночью.