Серафима Полоцкая - Девятый километр

Впрочем, утром во время следующего рейса началась вьюга, и на других километрах было не лучше, чем на Девятом. Автоколонна ползла, словно внутри громадного снежного смерча, застилавшего небо. Стало темно, а фары пробивали не больше трех метров и не освещали ничего, кроме снега. Ветер с завыванием вдувал его во все щели моей старенькой полуторки. Колючая снежная пыль лезла в глаза.

Такого бурана не было давно, хотя дело шло уже к весне. Окончив смену, я еле доплелась до медсанбата.

Военфельдшер сказала:

— Она спрашивала маму. Пришла в сознание. Про обстрел все помнит… А про повязку твою спросила: куда же мама ушла, если ранена и вся в бинтах?

Снимая с меня повязку, военфельдшер наклонилась и виновато заглянула мне в лицо.

— Пришлось сказать, что мама теперь солдат и ушла на работу. Ну что было сказать?

Я кивнула, а она сняла бинты и, сев напротив меня, посмотрела не на рану, а мне в глаза.

— Я сказала, что мама придет проводить поезд, а потом приедет, заберет из госпиталя… Невозможно, невозможно сразу…

— А в какой ее госпиталь? — спросила я, еле шевеля засохшими губами.

— В Казань или в Куйбышев. Если поправится, там — детский дом, школа…

— Какая же школа? — удивилась я. — Она крошка…

— Блокадница, — кратко объяснила военфельдшер, принимаясь за перевязку. — А ей уже семь лет, — продолжала она, бинтуя. — Бывают еще хуже. От голода и страха будто деревенеют. Имени своего вспомнить не могут. Говорить перестают…

Мне это было известно и все же каждый раз казалось невероятным…

На следующий день около поста на Девятом километре я свернула к сугробу и, не заглушив мотора, подбежала к регулировщику.

— Эге, уже? — удивился он. — А я собирался в медсанбат, тебя навестить.

— Ладно, в порядке, — сказала я.

Он не разобрал моих слов сквозь бинты и спросил:

— Выпустили или сбежала?

Я немножко продырявила пальцами бинт около рта.

— Ты татарин?

— А что? — удивился он.

— Я думаю, ты не ленинградский. Родители твои не в Казани?

— Нет, под самым Куйбышевом… А твои?

— Моих всех в первую бомбежку… Девочка эта тоже одна осталась. У матери на шее, в мешочке, документы и похоронная об отце… А ее мать звали почти как меня — Марией.

— Ты, значит, Мария?

— Нет, я Марина.

— А я привык к твоим позывным, так тебя и считаю Подсолнухом.

Пора было ехать. Я еще больше раздвинула бинты и твердо посмотрела на регулировщика.

— Я хочу, чтобы девочка осталась со мной, если сама буду жива. Напишу ей в госпиталь и в детдом. Может, кто из твоих съездит в Куйбышев, посмотрит там, в госпитале? Уж очень она… Да ты сам видел… А?

— Давай, — кивнул он в сторону моей машины. — Подумаю.

Пришлось дать полный газ, чтобы догнать свою колонну.

Когда мы стали под погрузку, я забежала в медсанбат, рассказала обо всем военфельдшеру и попросила, чтобы девочку направили в Куйбышев.

Военфельдшер обрадовалась.

— Поговорю с начальником поезда. Приходи завтра, будут грузить ночью. — И, закончив мне перевязку, разрешила заглянуть в палату. — Спит твоя дочка!

Только светлые тонкие волосы на подушке были детскими. Маленькое восковое, старческое личико даже сильный жар не мог оживить румянцем.

— Неужели она не выздоровеет? — спросила я.

Но свежая повязка лежала плотно, и военфельдшер, не расслышав, прикрикнула:

— Не тереби бинты… Иди, иди…

А на следующий день наступила оттепель. В Ленинград я ехала еще по твердой дороге, а обратно размешивала колесами снежную кашу. Около Девятого километра появился плакат:

«Водитель! Помни, что лед не вечен. Чем больше рейсов ты сделаешь, тем больше жизней уцелеет в Ленинграде».

Регулировщик поднял красный сигнал и, хлюпая по воде сапогами, подошел к кабине.

— Вот, на всякий случай… Тут и адрес и все… Матери я написал, что хочу удочерить эту ленинградскую девочку. Мать у нас добрая…

Обеими руками я сдернула вниз повязку.

— Так это же я решила удочерить! — крикнула я так, что из растрескавшихся губ на подбородок побежала кровь. — Как же ты…

— Пусть тот, кто останется жив, — перебил он меня.

Я поняла и замолчала.

— Матери я написал об этом и о тебе… Если ты не возражаешь… — сказал он. — Мать возьмет девочку из госпиталя, и они вместе станут ждать конца войны.

Я молчала.

— Ты хочешь по-другому? — спросил он.

— Пусть будет так, — ответила я.

— Постой!

Он побежал рядом. Я указала рукой на плакат: «Водитель! Помни, что лед не вечен…» — и надавила акселератор.

…Санитарный поезд грузили почти на рассвете. Здесь светомаскировку не отменяли, и синие лампочки светились унылым светом. Когда я взялась за носилки, девочка открыла глаза.

— Мамочка, какая ты странная в этой шинели, с завязанным лицом, — тихо сказала она.

Ей, видно, стало немного получше, но глаза от слабости то и дело закрывались, и она, цепляясь высохшими пальцами за рукав моей шинели, шептала:

— Может быть, тебя сейчас отпустят? Поедем вместе… Поедем вместе…

Я качала головой, боясь заговорить даже сквозь бинты. Пусть узнает потом, когда окрепнет, привыкнет к новым людям.

Военфельдшер, которая не отходила от нас, беспокойно поглядывая то на нее, то на меня, сказала:

— Война кончится, и увидитесь… Скоро… Ты из госпиталя пиши почаще…

— Марина! — крикнули где-то поблизости. — Иванова Марина!

Я растерялась и ничего не успела придумать. Шофер из нашей колонны подбежал прямо ко мне и сердито сказал:

— Ты что, Марина? Машину твою погрузили!

— Иванова Мария! — поправил его слабый, но строгий детский голос. — Мария. Мама…

Она заплакала. Не выдержав, я наклонилась к ней, и она, уронив мою шапку, стала гладить мне волосы.

Военфельдшер сделала знак уходить. Я приложилась своими бинтами к мокрому детскому лицу, к сухим пальцам и, нахлобучив ушанку, побежала.

Хорошо, что мы были однофамилицами, и разницу в имени девочка отмела сама.

— Иванова, — догоняя, сказал шофер. — Да тебе же всего восемнадцать лет!.. Не понимаю…

Я отмахнулась. Что бы ни было, а надо спешить: «Лед не вечен…»

Через две недели я получила первое за всю войну письмо, написанное вкривь и вкось крупными буквами. Оно начиналось словами: «Милая мамочка!»

Вернувшись в землянку, я не смогла заснуть и, раздобыв бумаги, начала печатными буквами:

«Родная моя доченька! Главное — выздоравливай…»

Потом регулировщик получил письмо от своей матери. Она была согласна взять девочку. Глядя на его худое, суровое лицо, странно было читать, что он «младшенький» и «миленький», но было понятно, что моей девочке в этой семье будет хорошо.