Северина Шмаглевская - Невиновные в Нюрнберге

Снег медленно падает на землю, тает, нежно касаясь лица. Это уже не резкая зимняя метель, нет ни ветра, ни мороза, нарядная белизна украсила стволы деревьев, засверкала вокруг уличных фонарей. Какое странное ощущение: завтра снова можно мчаться в самолете сквозь снежные облака, стоит лишь поставить свою подпись, а потом сразу — Калифорния, цветущие сады, солнце…

Люди притопывают, чтобы согреться. Негр, идущий впереди нас, закинул голову, вытянул кверху ладони, с восторгом пытается поймать мелькающие снежинки и смеется громким смехом счастливого ребенка.

— Что же мы будем делать дальше с этим вечером, который так замечательно начался? — спросил Себастьян непринужденно, словно уже забыв о своем предложении.

Буквально в ту же минуту перед ним возник паренек в демисезонном пальто с поднятым воротником и, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке «смирно».

— Гражданин капитан, рядовой Ян Нерыхло прибыл в ваше распоряжение.

Себастьян вздрогнул. В гневных словах его ответа я уловила смешливые нотки:

— Это что такое? Черт побери! Пусть меня кондрашка хватит! Нарядился в гражданское и вздумал мне честь отдавать? Выпил, что ли, Нерыхло?

— Пить-то я как раз и не пил, пан капитан, хоть и было что. А явился по вашему приказанию.

Он снова, еще громче и энергичней, щелкнул каблуками.

— Да я вас в каталажку отправлю! Марш отсюда! Вы что, не видите, что я с дамой?

— Виноват, пан капитан, я совсем забыл, что не в мундире, но ваших приказов я не забуду никогда, буду ли в армии или на гражданке. Я тут фрица одного узнал. Военного преступника. Я вас искал повсюду.

— Узнали, говорите? Где этот преступник? Может, вам почудилось?

— Отец мой и вся деревня помнит, каждый подтвердит, если понадобится. И учитель подтвердит, он тоже видел. Преступник это. Брать его надо — и в петлю.

Вежбица потряс его за плечо.

— Протрите глаза. Урожай на преступников давно кончился. Опомнитесь, Нерыхло.

— Да я его, вот как вас, видел, пан капитан. Я тут поджидал, мне старшина Земский сказал, что вы на концерте. Если б надо, я бы и до утра тут простоял. Его надо сразу брать под суд. Они тут в Нюрнберге с ним по справедливости разберутся. Ведь у них тут Международный военный трибунал заседает, да?

Себастьян не перебивал его, только громко хмыкнул. Нерыхло, размахивая руками, начал быстро рассказывать:

— Вот как лестницу эту, как снег затоптанный, так я тогда видел кровь на дороге между нашей деревней и Млавой. Вся телега в крови была, мой отец шел рядом, плакал, руки у него тряслись, еле вожжи удерживал, а эсэсовец толкал его прикладом в спину, погонял, чтоб ехать быстрее, потому что в Млаве уже вагоны ждали. Меня мать следом послала, чтоб рассказал, коли с отцом что случится.

— И вы немца узнали? Разве такое возможно?

— Он, он это. Если его сразу прижать, он и отпираться не станет. Где, мол, был тогда-то и тогда-то, что делал в Польше под Млавой весной сорок третьего? У него, пан капитан, может, и приказ такой был: людей к поезду доставить, чего говорить, война была, может, и был приказ, да только он сам такую резню учинил, вырывал детишек у матерей из рук и на телегу швырял, он точно рассчитал, что их ждет. А на телегах этих специальные штырьки сделаны, чтобы снопы не сваливались. Так он мальца трехлетнего за ножки схватил и швырнул на телегу, тот на штырь и напоролся. Кровь фонтаном брызнула, потекла, а эсэсовец никому подойти не дал, мальчонку снять.

Он замолчал, вытер лоб смятой шапкой. Вежбица молчал. Мы стояли в снежной мгле, заглушавшей звуки шагов.

— Глядеть на это невозможно было, душа разрывалась. Кровь стекала по спицам в песок позади телеги, а мать ребенка чувств лишилась, так и не пришла в себя по дороге. Никогда, пока жив буду, я тех детишек забыть не смогу.

Снег вдруг перестал, и все замерло вокруг.

В сумерках зазвонил трамвай и с лязгом отъехал.

— Скажите, Нерыхло, сколько вам тогда было лет?

— Минутку. В марте мне исполнится девятнадцать. Значит, тогда было около шестнадцати. Весной сорок третьего года. Это я точно помню. И то, что я его сегодня узнал, тоже точно. Я тогда шел в нескольких шагах от отца, а немец все оглядывался и погонял, чтоб быстрей ехали. Я его хорошо разглядел.

— Подумайте, Нерыхло, как следует, сколько таких немцев в военной форме вы перевидали за годы войны?! Разве можно каждого запомнить?

— Что и говорить, пан капитан, этого добра мы перевидали немало. Но этот не такой, как все. У него подбородок вперед торчал и весь в наростах, будто грибы-дождевики из-под кожи лезли.

Теперь и я засомневалась.

— Что ж это за особые приметы? Наросты на подбородке!

Нерыхло, в очередной раз щелкнув каблуками, гордо ответил:

— Сапер ошибается только раз. И по моему разумению, тот, кто здесь, среди немцев, показывает на военного преступника, тоже может ошибиться только раз, не то с ним быстро разделаются. Ну а я не ошибаюсь. Я б его и в аду узнал. И еще у него примета есть: на левой руке пальцев не хватало. Я сегодня не поглядел, но все равно уверен. И отец мой, коли жив, подтвердит. Вся деревня подтвердит. И учитель, он тоже свое слово скажет.

Себастьян молчал. Вдалеке виднелись заснеженные неуклюжие развалины домов — следы налетов в последние месяцы войны.

— Двух пальцев у него не хватало. Были только мизинец, средний и безымянный. Большой палец ему совсем оторвало, а от указательного только культяшка торчала, зажившая уже. Я бы эту руку и его рожу потную даже в свой смертный час узнал, потому что собственными глазами видел, как он хватал крошечных, отощавших детишек и на телегу швырял.

Смущенная звучащей в голосе юноши уверенностью, я тихо сказала:

— Но ведь и до этого вы видели немцев. Толпы немцев.

— Нет, обычно только издалека. Деревня наша маленькая, несколько хат в стороне от дороги, в роще. Они, бывало, по большаку проезжали, то на мотоциклах, то на грузовиках, в километре от деревни. А тогда я впервые к немцу пригляделся. И подумать не мог, что человек на такое способен. Как закрою глаза, так и вижу его перед собой. А нынче выхожу из поезда на нюрнбергском вокзале, я во Франкфурт ездил, вы же знаете, пан капитан, гляжу — он в зале ожидания стоит, без формы, в гражданском; я чуть было не кинулся к нему, прямо на месте хотел с ним рассчитаться за того мальчонку, что он на штырь, точно табачный лист, насадил.

— Вот бы дел наделал! — Баритон Себастьяна зазвучал, точно надорванная струна.

— Игнат меня удержал. Не подпустил к немцу, пока я в себя не пришел. Да я и сам уж подумал, может, лучше с ним по закону разобраться. Одного только боюсь…

— Что ошиблись?

— Ошибиться-то я не ошибся, пан капитан, хотя в зале ожидания в одном конце стоял, а он в другом, возле буфета, ждал чего-то. Боюсь только, как бы они тут мухлевать не начали. Он пронюхает и деру даст, волк среди волков, затаились они, сразу и не скажешь, вроде камень у канавы лежит, да только это волк камнем прикинулся, а как в глаза ему глянешь…