Иван Ермаков - Солдатские сказы

Видал, как родословную берегут? Даже чем их били, и то к семейным святыням приобщают! Так без футляра и весится… Вот и думается мне, Аркадий Лукич, что не будет большого греха, если я действительно оставлю «племю младому» поглядеть да пощупать, в какой обувке ихние прадеды по рейхстагу топтались. Остальное на бронзовой табличке можно вытравить. Подробности всякие. Мол, жил этот прадед в кирзовый век. И был он… чудной он человек был, между прочим. С бусорью чуток. Непостоянный, суматошливый!

Покует, покует — повоюет.

Ситцы латал, а на ремнях дырки прокалывал.

Дарил любимым цветы и сухари.

Пел возле люлек военные песни.

Пушного зверя: соболя, выдру, котика — «налетай ярмарка!» продавал, а голомехого «кирзу» — ни за какие жемчуга! Сам носил.

И вот вам его натура — видимость и образец — кирзовые мои сапоги. От них и прожитому мною нелегкому, суровому и гордому веку названье даю — кирзовый. Был такой героический на заре да в предзорьях… Не рота — держава в них обувалась! И в пляс, и в загс, и за плугом, и к горнам, и за полковым флагом.

Кругом победили! Ефим хоть и поостерегся, а стоять нашим сапогам в музеях, повыше, может, всяких мономаховых шапок стоять.

Стояла тогда победная его часть в немецком одном городишке. И чем-то этот занюханный, как прабабкина табакерка, городок знаменитым слыл. Не то обезьяну в нем немцы выдумали, не то какой-то ревнитель веры здесь в средние века зачат был… В доблесть городу даже то выдвигалось, что однажды на параде державный кайзеров конь воробушков местных облагодетельствовал. Против ратуши безошибочно почти историческая пядень асфальта указывалась. Народ немцы памятливый и всякую подобную подробность берегут и расписывают.

Под этим туманцем частенько испрашивали сюда пропуска заречные наши союзники. Особо по воскресеньям. Одни действительно поглазеть, другие поохотиться с фотоаппаратом, а основной контингент — с сигаретками. С открытками тоже. Ева Евы прельстительней, дева девы зазывистей… Только натощак их в первую неделю после войны мало кто покупал. На галеты мощней азарт был.

В городишке все больше танкисты стояли. Горячего копчения народец. Одному белые пежины на лбу «фаустом» выжгло, другому пламенным бензином на скулы плеснуло… За войну-то редко которому из огня да в полымя сигать не пришлось. Испытали, каково грешникам на сковороде. Почему и песенку своему роду войск сочинили: «Танкову атаку для кино снимали» — называлась. Снимали, снимали — и все неудачно. Танкист, оказывается, повинен.

Вот так — со смешком да с гордостью… Безобманно душу свою нацеливали.

Костя с Кондратьем Карабазой из одного района призваны были, в одном экипаже числились. В злопамятное то воскресенье случились они в комендантском наряде. Патрулями ходили по городу. К полудню так пересекали они нелюдную одну улочку и привиделся им тут в канавке чемодан. Крокодиловой кожей обтянут, замки горят.

«Крокодила» крестьяне наши, конечно, не опознали — кожа и кожа, но, независимо оттого, у Кондратья трофейная жилка занервничала.

— Давай вскроем, — Костю подогревает. — Вот финкой замочки свернем и…

— И скажем — так было?.. — давнул его взглядом Костя. — Не пройдет, землячок!

— Да не за ради шмуток, барахла всякого… Из интересу. Увесистый больно… Посмотреть…

— У коменданта посмотришь. Если допущен будешь…

Кондратий бдительно изогнул горелую свою бровь, и, не зная сего молодца, побожились бы вы, что взаправду испуганным голосом, сам отпрянуть мгновением готов, своим видом и шипом таинственным… разоставил он Косте такую ловушку:

— Тшш… А ежель?.. А вдруг как он заминированный?! Смерть своими руками понесем коменданту? Да лучше допрежде я сам восемь раз подорвусь!! Дай финку — и отойди!

Раздвоил-таки здравый смысл старшине. Подстрекнул. Ну, сковырнули легонечко финкой замки, откинули крышку и действительно спятились в первый момент. Череп на них оскалился человеческий. Рядом с ним от ноги вертлюговая кость.

— Ничо — калым… — испуганно переглянулся с командиром Кондратий.

Когда осмелели, обнаружили под этими останками карты. Шестьдесят шесть колод карт насчитали. У каждой колоды особый отдельный футлярчик имеется. На футлярчиках, как потом комендант пояснил, англо-американской прописью обозначено: где, когда и у кого та или иная колода закуплена и какая именно нация с ней свой досуг коротала.

Вот и вся трофея.

Череп обследовали — непростреленный. Кость тоже неповрежденная. Давние, пожелтелые…

— Посвежей черепа не нашлось, — сбрезгливил ноздри Кондратий.

Пробормотал и отвлекся. Бубновых дам принялся в колодах наискивать.

Тут у них опять разногласия возникли. Костя торопит: немедленно это добро к коменданту снести… Не иначе, предполагает, заречный союзник какой обронил. Запрос оттуда может случиться. Притом череп неведомо чей. Может, уголовный какой?

Втолковывает так-то Кондрашечке, а тому — в одно ухо влетело, в другое просквозило. Устным счетом занялся. Дам умножает:

— Шестьдесят шесть колод… По четыре дамы в колоде… Шестью четыре?.. Еще раз шестью?.. Итого… Двести шестьдесят четыре! Каких только шанцонеток не нарисовано. С живых же, наверно, натуру писали? — рассуждает.

— А ну прекрати! — оборвал его Костя. — Засоловеил опять! Шан-цо-пе-точ-ки… Давно ли тебе всем взводом медикамент разыскивали?

— Теперь уж и на бумажную не взгляни! — вздыбил губы Кондрашечка.

— И не взгляни!! Кабы ты не такой яровитый был! Сын полка…

Сыном полка Кондратку за искренний маленький рост прозвали. Против Кости-то он — пятая «матрешка» из набора. Белобрысенький, востропятый, нос, что у поисковой собачки… Все бы он шевелился, принюхивал, обонял, раздразнивался. После, смотришь, бойцового гуся в танке у себя Константин обнаруживает.

— Откуда гусь?

— Бродячий циркач подарил. За пачку махорки…

— Поди-ка, отеребить уж надумал? К «особняку» захотел?

— Зачем теребить? — зачнет выскальзывать. — Пусть живет. Почутко спит. Тревогу нам подавать будет. Зря, что ли, евоные прадеды Рим спасли?!

Строят в танковом парке клетушку для гуся.

На трофейной цистерне со спиртом как-то изловленным был среди ночи.

Тут уж не Костя его опрашивает:

— Зачем? Почему на цистерну взобрался?

— Дедушка у меня лунатик был.

— Ну и что?

— Ни одной ярмарки не проходило, чтобы он на чужой лошади не проснулся… Его и били, и к конским хвостам привязать грозились — не совлияло. Деда на лошадей тянуло, а меня, наследственно, должно быть, на цистерну заволокло.