Иван Василевич - Подвиг живет вечно (сборник)

Когда вслед за партизанами я выскочила из бункера, вокруг уже вовсю грохотали взрывы, строчили автоматы. Сквозь этот гром и шум слышался голос майора, приказывающего занять круговую оборону, чтобы мы все успели подняться наверх. Он, наверное, предвидел, что я буду последней…»

Яничка говорит медленно, чуть растягивая слова. Болезнь — тяжелая, продолжительная — дает знать о себе. А в тот январский вечер сорок пятого была Янина Жердкова стройной, гибкой, быстрой и поразительно веселой. «Какая смелая! — подумала я тогда с завистью. — Ничего-то она не боится!»

Боялась, конечно, понимаю сейчас, но держалась очень мужественно. Завидно мужественно. Мне пример подавала.

Я тоже вообще-то старалась держаться. Все шесть с половиной месяцев, что довелось пробыть в глубоком тылу врага на территории Горного Шленска. Но в те январские дни мне пришлось особенно туго. Правда, некоторые знакомые утверждают сейчас, что счастливая я, что светила в моей боевой жизни особая, высокая звезда…

Светить-то она, может, и светила — все-таки живой я осталась. Но до сих пор не знаю, что произошло со мной после того, как прорвали мы, вся наша маленькая группа в восемнадцать человек, тройное кольцо окружения. Больше сотни гитлеровцев охотились на нас: и полиция, и гестапо…

Как же это случилось, что я отстала от товарищей?

Помню какую-то глухоту… Наверное, при очередной перебежке не заметила преграды и ударилась головой о пень, а может, о выступ на неровной земле? Тяжело было очень. В гору бежали. Майор сразу сообразил, что в долине нас поджидают специально оставленные солдаты, поэтому повел группу вверх, в гору. А мне подъемы всегда с трудом давались. Хотя тут еще и страх подгонял, конечно.

Стараясь не отстать, я бежала вслед за партизанами. Бежала и падала на землю, как они. Бежала и падала. Какая-то глухота охватила меня мгновенно. А когда очнулась — вокруг звенела тишина… Возможно, это в голове у меня звенело. Тишина стояла вокруг. Не слышалось никакой стрельбы, никого из партизан не было видно. Но я тут же почувствовала, что немцы приближаются. Странно, сначала почувствовала, а потом уж услышала. Рывком приподнялась, спряталась за дерево.

Они громко о чем-то спорили резкими, злыми голосами. Все ближе и ближе подходят…

Я сжалась от ужаса. Догадывалась, почему они злые. Накануне партизаны и разведчики подстерегли большую группу солдат, которые направлялись к Моравской Остраве. Схватка была короткой, но, как сказал майор, горячей. После нее у нас в отряде прибавилось шесть автоматов и сорок карабинов. И патронов много… Но может, и оттого злые эти псы, что не удалось нас живыми в бункере взорвать?..

Что же делать? Что делать?..

В сумке, которая, как никогда, оттягивает плечо, — радиостанция и рулоны шифра. Да, рабочие волны, позывные Центра — все-все мое, радистское, у меня в памяти, в голове… Но если сейчас схватят, если начнут пытать — конец известен… Лучше — самой. Сразу…

Немцы все ближе. Совсем рядом. Вот они уже на пути к моему дереву… Но чудо! Шаги немцев слышались все глуше, и наконец все стихло.

Светила, сверкала в тот момент моя звезда! Светила!..

— Вот по этой ложбинке приходили к нам в дом партизаны, — говорит Яничка секретарю райкома партии, показывая на неширокий овраг, примыкающий чуть ли не вплотную к дому. По нему и сейчас можно незаметно для соседей подойти к сараю.

Стою рядом с партизанами, вспоминаю, как по этой ложбинке, стараясь неслышно ступать по твердому грунту, приближались мы с Франеком к дому, как тревожились, нет ли и здесь немцев… И была я тогда, действительно, грязная, мокрая, замерзшая. Возможно, что и в глине. Столько мы с Франеком помыкались по устроньским улицам и закоулкам, прежде чем с окраины добрались до Янички!..

А в зрительной памяти, перекрывая эти воспоминания, возникает другая ложбина.

Та ложбина — скорее крутой, глубокий и страшный овраг. Я скатилась в него… Скатилась на самое дно и сжалась в комочек, судорожно прижав к груди сумку с радиостанцией. И сидела так — неподвижно, медленно приходя в себя после только что пережитого.

Вместо выстрела прозвучал какой-то щелчок… Осечка! Горное эхо отнесло этот щелчок чуть в сторону. Немцы, словно споткнувшись на ровном месте от металлического звука, приостановились… и тут же бросились в противоположном от меня направлении…

А я скатилась в овраг.

Долго не могла поверить, что осталась живой. Понимала: нужно, очень нужно скорее встать на ноги и идти! Куда? Пока не знаю. Я не знаю, куда мне идти, где искать дом Хежыков, живущих на Орловой горе! И в этом сейчас самое большое несчастье…

Мы с майором так уверовали в то, что около меня всегда будет кто-либо из своих! Но вот в темноте густого леса, в отчаянном прорыве окружения, среди хаоса и стрельбы товарищи не заметили, что я отстала.

Мучительно напрягая память, начинаю вспоминать те моменты из рассказов партизан, майора, наших разведчиков, в которых упоминались хоть какие-либо сведения о расположении дома Хежыков на Орловой. Чтобы как-то определить свое местонахождение, восстанавливаю в памяти направление, в котором мы уходили от облавы: сначала — густой кустарник, затем — просека… высокий редкий лес. Сейчас отсюда — от оврага — в какую сторону мне идти?..

Как это трудно и ответственно — самой принимать решение.

Конечно, большим опытом ориентирования в горах я не обладаю. Крутизна склонов, разреженный воздух на вершинах для меня, москвички, тяжелы. Да и рисковать радиостанцией лишний раз ни к чему.

— Твоя самая главная боевая задача — связь с Центром. Как можно дольше — исправная связь с Центром, — не раз говорил мне майор. Поэтому очень часто я оставалась на целые ночи одна в бункере. Это, конечно, тоже был не мед. Могли и на одну меня вот так же угодить с облавой.

Жутко в овраге. Темно, холодно и жутко. Чуть белеют засыпанные снегом высокие ели и буки…

Если сейчас же не выберусь отсюда, не тронусь с места — я замерзну, застыну, превращусь в сосульку, в снежный сугроб. И к этому сугробу утром мои следы приведут немцев…

Если бы майор знал, как мне сейчас плохо…

Тоненько-тоненько поет сердце.

Пусть со мной будет что будет, но пусть майор останется живым…

…Надо встать. Надо подняться! Надо вылезти из оврага и найти укрытие для себя и для радиостанции! Замерзнуть я не имею права.

Какое это холодное и жестокое слово — «надо»…

Неправду говорил инструктор: будто в сумке с радиостанцией всего шесть килограммов. Голыми, задубелыми руками я цепляюсь за топкие, обледеневшие ветви кустарников. Ноги в кирзовых сапогах скользят по застывшей, припорошенной снегом листве. И радиостанция все время тянет и тянет снова вниз, в овраг, в темноту.