Франц Таурин - Партизанская богородица

Старик Денисыч думал о том, что способная выдалась ночь — темная и тихая. Как по уговору. Только такая нужна. В ветреную, особенно ежели низовик дует, и не думай выходить на реку. А светлая ночь — того хуже. С такой жидкой силой только и спасенья, что проскочить неприметно.

У Саньки Перевалова мысли расходились надвое. В бугровском отряде друзья-товарищи, лихие ребята... И дела впереди веселые, большие дела. Не сонных милиционеров давить!.. Одна досада — пушки остались в заводском пруду! Сильно бы сгодились они в отряде... Удивили бы Бугрова: «Принимай артиллерию!» Все бы рты поразинули... Ну да это от нас не уйдет. Вышибем беляков из Братского острога, а там до завода рукой подать... Другая забота заедает... как там с Палашкой обойдется?.. Однако, промашку дал, склонился на ее слезы... Не след было откладывать... Сказать прямо: живы останемся — мужем-женой будем... А коли сложим головы, по крайности, взяли свое от жизни сполна... Не зря сказано, не оставляй на завтра, что можно сделать сегодня...

И Палашка вернулась думами к трудному ночному разговору с Санькой.

Она не корила себя за свою строгость, за то что не дала воли сердцу. Нет, она поступила правильно. Не за этим пошла в отряд... И приведись опять такой случай, так же поступила бы... так же... Но сердце не хотело мириться с постной правдой рассудка... Счастье, нехитрое бабье счастье, рядом, рукой дотянуться можно, а ты его от себя гони!.. Ну вот, угнала, а вернется ли?.. Придет ли такое время, что не надо самой супротив себя идти?..

Если Палашка и Санька думали друг о друге, то Корнюха думал о них обоих.

Его тоже тревожило, как обернется Палашкина судьба среди новых, незнакомых людей. И в то же время он тешил себя надеждой, что теперь, когда Палашке особенно будет нужна верная рука, на которую можно опереться в нужде, он снова станет ближе к ней, она наконец поймет и оценит его...

И так каждый из девяти человек, сидевших на поваленном бурей шершавом стволе лиственницы, думал о чем-то своем...

Светлячки цигарок один за другим гасли, но никто не поднимался. Сладко ныли натруженные долгим переходом ноги, и лишняя минута отдыха не была лишней.

— Ишь, гудит! — сказал, обрывая общее молчание, Лешка Мукосеев.

— Сила... — задумчиво произнес Семен Денисыч, — большая сила!

— Не так уж большая, — возразил Санька Перевалов. — Большая, так разобрала бы по камешку весь порог.

— До чего же ты скор на слово, — сказал Семен Денисыч. — У самой горловины бывал?

— Ну, не был.

— То-то, что не был. Рассветает, увидишь, промеж каких скал бьет вода. Каменную гору надвое порвала. Это тебе не сила? Слыхал я от людей, которые из краю в край прошли всю Россею, да и в чужих краях побывали, нету на свете второй такой реки.

Санька, конечно, не привык сносить, чтобы последнее слово оставалось не за ним, но Сергей уже поднялся.

— Пошли. Теперь уж недалеко.

Головным пустили Семена Денисыча. Он не раз бывал в деревне Вороновой и взялся без промашки вывести к двору Кузьмы Прокопьича.

— Не ошибешься ночью? — спросил Сергей.

— Будь в надежде, — заверил Семен Денисыч. — Имею примету. У Кузьмы на задах баня и возля бани толстущая сосна.

Тропа круто скинулась вниз. Шли с опаской, придерживаясь за кусты и стволы деревьев. Теперь труднее всех было Корнюхе — «максим» наезжал ему на пятки, толкал под гору.

— Алексей, дай мне свою цинку, — сказал Сергей Лешке Мукосееву, — и помоги Корнею.

— Не надо! — пробасил Корнюха, — сам управлюсь.

Чем ниже спускались в долину, тем гуще становилась ночная тьма. Но Семен Денисыч, видно, хорошо знал местность, предупредил:

— Теперь молчок. Подходим к околице.

Прошли еще несколько шагов и уткнулись в жердяную изгородь. Перехватываясь по пряслам, пошли вдоль нее.

Семен Денисыч сказал вполголоса:

— Ну вот и дошли.

Возле самой изгороди, рукой можно достать, вековая, в два обхвата сосна. За ней угадывалось в темноте низенькое, с плоской кровлей строение.

— Кто пойдет?

— Иди ты, — сказал Сергей Корнюхе, — тебя все в доме знают. Зря не шуми, может, кто чужой есть.

Палашка тронула братана за рукав, зашептала торопливо:

— Я пойду. Пущай он меня к двери проведет, а в избу я зайду.

— Дельно говорит, — поддержал Семен Денисыч. — Ежели в доме кто чужой, эдак вернее.

— Иди, — разрешил Сергей.

Палашка с Корнюхой ушли.

Оставшиеся напряженно вслушивались, готовые, если понадобится, кинуться на помощь.

Деревня словно вымерла. Только на дальнем конце тявкнул спросонья пес, несколько собачьих голосов отозвались ему, и снова в воздухе повис не тревожимый ничем ровный густой гул порога.

Шурша юбкой по высокой картофельной ботве, подбежала Палашка.

— Чужих в доме нету. И Кузьмы Прокопьича нету. Хозяйка сказала: приходил днем неизвестный человек, приехал из городу, надо быть, и увел Кузьму Прокопьича.

— Куда увел?

— Велел через порог его на лодке провезти.

— На ту сторону переправить?

— Нет, чтобы по порогу проплыть.

— Ты, сеструха, чего-то путаешь.

— Хозяйка так сказала.

— Сейчас-то где Кузьма Прокопьич?

— Хозяйка говорит, сказал, если к вечеру не вернусь, заночую в шалаше, возля скалы. Стало быть, говорит, там заночевал.

— Ты сказала хоть, что он нам нужен?

— Сказала. Ежели, говорит, до утра ждать не можете, идите к нему в шалаш.

— Где ж его отыщешь ночью?

— Чего не отыскать! Объяснила она. За деревней сойти к воде и все берегом.

— Лизу видела?

— Видела. Хотела сюда бегчи, я сказала, зайдешь ты, Сергей.

— Уж придется малость задержаться, — нерешительно, почти виновато произнес Сергей. — Да я быстро.

— Иди, чего ты! Нешто не понимаем... — сказал Семен Денисыч.

Лиза словом не попрекнула Сергея.

Кинулась, молча прижала голову к его груди. И словно обмерла. И только немые ее слезы, напитав рубаху, прожгли ему грудь...

— Вот видишь, все хорошо... — говорил он и гладил ее по голове, — теперь я и вовсе близко от вас буду...

Но она как будто ничего не слышала и не понимала и лишь все крепче прижималась к нему всем своим исхудавшим от болезни и тоски телом...

Он сказал несмело:

— Кузька-то как? — взглянуть бы на него....

И тогда, осознав сразу всю жестокую кратость свидания, она отшатнулась от него.

— Каменный ты, Сергей!

— Где Кузька? — спросил он, понимая, что любые слова утешения и оправдания бессильны.

Лиза взяла его за руку и подвела к постели.

Кузька лежал ничком, уткнувшись в тощую подушку, подложив руку под взлохмаченную кудрявую головенку.

Сергей осторожно взял его на руки.

Кузька, не просыпаясь, обхватил руками шею отца.

Сергей стоял молча, прислушиваясь к ровному дыханию сына, чувствуя руками и грудью разогретое сном теплое тело мальчика. И не было сил разнять эти ручонки, доверчиво обвившие ему шею...