Франц Таурин - Партизанская богородица

Вездесущий Петруха сообщил Брумису:

— Урожайный день, комиссар! Еще девять человек задержали.

— Кого задержали! — Насмешливо возразил высокий кудрявый парень в солдатской гимнастерке. — Хорошо своих встречаете! Где Бугров? Где Ширков?

Кате сразу бросилось в глаза его красивое смелое лицо с густыми разлетистыми бровями.

— Ты с вопросами погоди! Сперва сам ответишь! — зло отрезал Петруха.

— Кто здесь главный? — спросил светловолосый худощавый человек с наганом на боку.

Катя прежде всего заметила его большие, темные от въевшегося в поры кожи металла и масла руки. Такие же руки были у ее отца, паровозного машиниста.

— Командира сейчас нет. Я секретарь военревкома, — представился Брумис.

Машинист (так решила Катя) достал из кармана гимнастерки бумагу и подал Брумису.

Брумис прочитал вслух.

— Предъявитель сего товарищ Набатов Сергей Прокопьевич является председателем Совета Рабочих Депутатов Николаевского железоделательного завода.

Шагнул к Сергею, обнял его, и они крепко, по-мужски расцеловались.

— Ах, язви твою душу! — закричал Петруха и кинулся обнимать высокого кудрявого парня.

Брумис обошел всех, поздоровался с каждым за руку.

И тут Катя с удивлением и радостью заметила среди пришельцев девушку, одних примерно лет с собою. И невольно позавидовала и спокойствию, с каким та держалась, и ее видной, сразу привлекающей красоте.

Палашка тоже обрадовалась, что теперь будет не одна среди мужиков, и волнение новой подруги было ей понятно.

— Значит, в заводе советская власть? — спросил Брумис.

— Была... — ответил Сергей и стал рассказывать про печально закончившийся поход смолинского отряда.

Вошел Бугров. Еще с порога кинул Саньке Перевалову:

— Вернулся, орел!

Санька весело отчеканил:

— Так точно, Николай Михайлыч!

— Что мало бойцов привел?

— Зато каждый троих стоит.

— Ну что ж, — улыбнулся Бугров. — Коли не плошее тебя, значит, ребята добрые.

Вечером Катя, улучив минуту, когда Вепрев был один, подошла к нему и сказала, потупясь:

— Спасибо вам, Демид Евстигнеевич, за все! Вашу доброту я никогда не забуду...

— Остаешься, значит?..

— Остаюсь, Демид Евстигнеевич... — и, как бы оправдываясь, добавила: — Тут я теперь не одна буду...

Вепрев промолчал. Только сдвинулись брови, и морщинки сбежались к переносью.

— А если я их в свой отряд заберу?

— Нет, нет! Не надо!.. Я останусь. Так будет лучше.

— Кому лучше? — тяжело спросил Вепрев.

Катя собрала все свое мужество.

— Мн е лучше, Демид Евстигнеевич.

Вепрев пристально посмотрел на нее. Она заставила себя выдержать его трудный взгляд.

— Ясно. Спасибо за прямоту. Давай руку!

И крепко, так что хрустнули девичьи пальцы, сжал тонкую Катину руку...

Катя слышала, как на рассвете собирался в далекий путь отряд Вепрева.

Но проводить уходящих не вышла. Лежала, уткнув лицо в подушку, и беззвучно плакала.

Палашка, спавшая в этом же закутке, не подала виду и не совалась с утешениями. Если горе — словами не поможешь, если просто девичьи слезы — выплачется, легче станет...

Наконец-то Санька отвел душу.

Трехрядка то лихо взвизгивала, то неутешно рыдала в его бойких руках. Словно проверяя, на что способны он сам и его гармоника, Санька с детской непосредственностью переходил из мажора в минор и обратно. После «Тоски по родине» выдал зазвонистую барыню, сразу же плавный и томный вальс «На сопках Маньчжурии» и за ним — развеселую иркутскую «Подгорную».

Вечер выдался теплый, безветренный. К окружившим крыльцо бойцам стали постепенно подходить деревенские, сперва, как водится, мальчишки и девчонки.

Когда толпа запестрела от разноцветных платков и полушалков, Санька подтолкнул локтем Палашку, сидевшую рядом, между ним и Катей:

— А ну, Палаша, дай начин! — и, рванув «польку-бабочку», крикнул: — Шире круг!

Толпа расступилась.

Палашка вышла в круг. К ней сразу двинулось несколько бойцов. Опередил всех Азат Григорян. Он улыбнулся, блеснув белыми зубами, и с поклоном подал Палашке руку.

Через минуту-другую уже десятка три пар отплясывало с притопом и присвистом. Танцующих кавалеров не хватало, и менее удачливым девушкам пришлось довольствоваться собственными подругами.

Катя, оставшаяся в одиночестве, поглядывала то на танцующих, начиная досадовать на себя, что не вышла в круг вместе с Палашкой, то на бесшабашно веселое Санькино лицо, поспешно отводя глаза, когда он поворачивал к ней голову. Но Санька успел перехватить ее взгляд и подмигнул ей с таким озорным выражением, что вогнал ее в краску.

Но смотреть на веселого красивого парня было так приятно... Катя подняла голову и снова встретила взгляд синих Санькиных глаз, в которых была уже не насмешка, а ласковая нежность.

Она смутилась еще больше, но тут же, пугаясь собственной смелости, поймала себя на мысли, что ждет, когда он возьмет ее за руку и уведет в шумный круг танцующих.

Санька словно прочел ее мысли.

Высмотрев в толпе Лешку Мукосеева, он окликнул его и передал ему гармонь.

Лешка вскинул ремень на плечо, прижался ухом к мехам, как будто прислушиваясь к нутру гармоники, и отчаянно рванул меха.

— Вальс! — крикнул Санька и, взяв Катю под руку, помог ей спуститься с крыльца.

О Лешкиной игре можно было лишь сказать, что играл он громко, но Катя и не слышала музыки. Первый раз в жизни танцевала она так радостно и легко. Санька что-то говорил ей, она отвечала ему, смеясь, но если бы кто остановил их и спросил ее, о чем они говорили, она не смогла бы вспомнить ни одной фразы.

Немногие умели танцевать вальс, и вскоре они остались одни в опустевшем кругу. Остальные танцоры превратились в наблюдателей и разглядывали их, обмениваясь замечаниями, которые становились все более колкими.

Наконец кто-то зычно крикнул:

— Кончай эту шарманку! Давай «В ту степь»!

Лешка послушно заиграл ту-степ.

И тот же зычный бас дурашливо запел:

Танцоры снова ворвались в круг и двинулись пара за парой с жеманными птичьими приседаниями.

Санька шепнул на ухо Кате:

— Выйдем!

Она кивнула, и он повел ее под руку и на ходу умышленно задел локтем Палашку, отплясывавшую с Григоряном.

Палашка сузила глаза, но ничего не сказала.

Они протиснулись сквозь обступившую круг толпу и, провожаемые насмешливыми мужскими и откровенно завистливыми девичьими взглядами, неторопливо пошли вдоль по улице. Уже стемнело, но только в двух избах светились окна. И редкие эти огни подчеркивали плотную густоту сумерек. Из лощины, начинавшейся за околицей деревни, тянуло свежим ветерком.