Борис Крамаренко - Плавни

Паренек продолжал читать:

«… За расстрел семей казаков, никогда не являвшихся кулаками и обманом увлеченных офицерами в плавни, а также за другую подрывную работу комиссия по борьбе с бандитизмом постановила:

1) бывшего начальника гарнизона — есаула Петрова И. Ф.,

2) бывшего командира конной сотни — прапорщика

Бугая В. К.,

3) бывшего командира пешей сотни–прапорщика

Селикина А. Г., являющихся в прошлом офицерами царской армии, а затем активными белогвардейцами, — расстрелять».

Послышались возгласы:

— Так им и треба, бандюгам клятым!

— Каты скаженны, що с народом робили!

— Сволота! Собачьи души!

Бабич, стоя позади толпы, с удовольствием слушал эти возгласы. «Нет, Андрей прав, — думал он, — казаки поймут, на чьей стороне правда». Увидев незнакомого черноусого казака, выбирающегося из толпы, он сказал:

— С каждым днем дураков меньше становится, скоро в плавнях останутся одни офицеры да куркули. Правильно я говорю, станичник?

Казак принужденно улыбнулся:

— Не знаю. Тебе видней.

Он что–то шепнул своему раненому спутнику и зашагал по площади.

Раненый следовал за ним на расстоянии десяти шагов. Возле здания станичной почты он догнал казака и пошел с ним рядом.

— Ну, есаул?

— Что «ну», полковник? — казак со злостью бросил на землю недокуренную папиросу и выругался. — Я вам сказал еще вчера: Семенного надо убрать. И чем скорее, тем будет лучше для нас. Иначе он нам всю подготовку к восстанию испортит.

— Тише, есаул. Нас могут услышать… Вы говорите — испортит? Он ее уже испортил.

— О, это только начало, полковник! Он нам доставит еще много хлопот, если мы его не уберем. Видели, что вокруг этой злополучной доски делается? Откровенно говоря, мне не жаль есаула Петрова. Слишком много он воображал и смотрел на нас, словно на своих слуг.

— Генерал приказал сделать все возможное, чтобы спасти Петрова.

— Знаю. Поэтому мы и рискуем сейчас своими шкурами, расхаживая по станице. Но без помощи Сухенко мы ничего сделать не можем.

— Чувствую, не согласится он рисковать собою ради Петрова — этого штабного хлыща. Не знаю, как вы, есаул, а я сегодня же ночью постараюсь убраться из станицы и войду в нее лишь во главе своего отряда.

— Я тоже, — буркнул есаул. — Смотрите, на воротах гарнизона висит какой–то плакат.

— Должно быть, очередная выходка Семенного.

Путники остановились. На заинтересовавшем их плакате был нарисован красиво одетый всадник на вороном коне, а под ним крупными буквами написано:

КАЗАКИ И ИНОГОРОДНИЕ

КАВАЛЕРИСТЫ, ПОСТУПАЙТЕ

В ГАРНИЗОННУЮ СОТНЮ!

Есаул потянул полковника за рукав, и они пошли дальше. Впереди них шатающейся походкой шли два казака, видимо, немного навеселе, и разговаривали:

— Нет, ты, Петро, как хочешь, а я завтра же пишусь до Павло Бабича. Ну его к бисовой матери, того есаула Гая вместе с вшивым полковником Дрофой! Нема у него больше сил вошей да комаров в плавнях годувать.

Что, у меня своей хаты нема, что ли?

— Тише, Егор, почуют…

Обнявшись, казаки затянули стародавнюю песню:

Поеха–а–л каз–ак на чужбину-у дале–еку

На добро–о–о-ом ко–не на сво–ем воро–но–ом…

Есаул Гай и переодетый красноармейцем полковник Дрофа обогнали казаков и пошли впереди них. Дрофа тихо сказал:

— Оглянитесь незаметно, есаул, и запомните физиономию этого «Егора». Если он появится в моем лагере, это будет последний день его жизни.

Тимка, против своей воли попав в отряд гарнизона, а затем в ординарцы, все больше и больше тяготился своей двойственной жизнью. Часто он ругал про себя то Хмеля, предложившего ему поступить в конную сотню, то полковника Дрофу за его приказ ни в коем случае не бросать эту службу. Сердился он и на Наталку, ради которой согласился пойти в отряд ее брата.

Тяжелей всего была для Тимки оторванность от своих. Есаул Гай, иногда пробиравшийся тайком в станицу, наскоро выслушивал его, наскоро утешал и, дав указания, как себя вести и что делать, так же быстро исчезал, как и появлялся. С приездом Семенного дела белогвардейцев пошли плохо. Расстрел начальника гарнизона и двух командиров сотен, арест комиссара и начальника продотряда, бегство Митрича, оказавшегося генералом Алгиным, и воззвания Семенного к казакам, скрывавшимся в плавнях, — все это очень затрудняло подготовку к восстанию. В станице реже стали ругать ревкомщиков и большевиков, а в отрядах Дрофы и в особенности полковника Гриня началось дезертирство.

Многие беглецы из плавней поступали в гарнизон, и Тимка стал побаиваться, что его могут выдать. Если б не Наталка, он нарушил бы приказ полковника, давно сбежал бы в плавни к отцу и брату. С Наталкой он встречался по–прежнему часто, но события последних дней не могли не сказаться на настроении. Тимки. Он стал задумчив, пел неохотно и нередко раздражался из–за пустяков.

На второй день после ареста начальника гарнизона Тимка пришел рано утром во двор ревкома. Двое гарнизонцев вытаскивали из подвала трупы расстрелянных и укладывали их на подводу. Тимка подошел ближе. Расстрелянные были в одном белье, запятнанном кровью. Есаул Петров лежал, свесив с подводы одну ногу вниз, словно хотел бежать, и смотрел мертвыми глазами куда–то вверх. И вдруг Тимке показалось, что Петров подмигнул ему и улыбнулся страшной, мертвой усмешкой. Тимка вскрикнул и чуть не бросился бежать.

Весь день потом он не мог есть, а ночью боялся выйти из хаты. В каждом углу ему мерещился мертвый есаул.

…В сумерках Тимка шел к Хмелеву саду по пустырю, заросшему молодняком акации. Дойдя до знакомого забора, пугливо покосился на куст шиповника, негромко свистнул, потом, выждав немного, защелкал, засвистел соловьем. В саду по–прежнему было тихо. «Должно, рассердилась на меня, что вчера петь не схотел, — подумал Тимка, тщетно вглядываясь в чащу сада. — А до пения тут ли, когда не нынче–завтра самого в подвал посадят и в расход пустят». От таких мыслей стало не по себе. «Нет, сбегу в плавни». Ведь все равно скоро наши придут, а то дознаются, плохо будет! Председатель и то уж поглядывает как–то по–особенному. Может, знает все, да только молчит до времени».

Тимка перелез через забор, прошел немного по саду и остановился. Неожиданно послышался шорох, и чьи–то руки обвили сзади его шею. Тимка дернулся, рука его потянулась к кобуре, но, поняв, что это Наталка, он облегченно вздохнул. Наталка засмеялась.

— Тимка! Это я… тю, дурной, чего ты перелякался?

— Наталка… — Тимка сжал плотно губы, чтобы не расплакаться, и, как обиженный ребенок, прижался головой к ее плечу, словно ища у нее защиты.

— Тимка, ты плачешь? Что случилось? Тимка!

Но Тимка уже овладел собой. Он заглянул ей в глаза и улыбнулся.