Пётр Андреев - Повесть о моем друге

Сергей с интересом осматривал комнату — ему еще никогда не приходилось бывать в мастерских художников.

— Ну-с, молодой человек, что привело вас ко мне? — спросил старик.

Сергей заметил на столе странное сооружение — самодельную спиртовку, на которой подогревался в стеклянной колбе жидкий кофе.

— А дрова-то у вас есть? — спросил Сергей.

— Дрова мне выделены. Только я хвораю, вот и приходится мерзнуть. Топлю бумагой, сиречь книгами и журналами, молодой человек.

— Я сейчас, — сказал Сергей, — подождите немного, я вернусь.

Сергей отыскал во дворе соседнего дома несколько сероватых поленьев, притащил их в мастерскую, разжег огонь в «буржуйке», труба которой выходила прямо в окно ателье. Через несколько минут раздался глухой, теплый, потрескивающий гуд пламени. В комнате стало дымно и тепло.

— Вы спрашивали, что меня к вам привело? — спросил Сергей. — К вам привело одно желание, товарищ художник: сделать так, чтобы вам стало теплее жить на этой земле.

— Значит, кому-то еще нужен старый чудак Пэн! — тихо сказал живописец. — Значит, его еще помнят в городе! Значит, он еще может принести пользу кому-то в этом мире!

…В следующий раз Сергей пришел не один — привел с собой всех нас. В горсовете мы получили по ордеру дрова, привезли их, аккуратно сложили поленницу в темном коридоре. Девчата натаскали воды, вымели сор, помыли полы. Расстарались — ввернули сорокасвечовую лампочку под потолком, и мастерская Пэна стала светлой, уютной, просторной.

Художник рассказывал нам о себе, о картинах, но с Сергеем он любил беседовать особо. И только спустя много лет я понял, что манило старого Пэна к моему одногодку: умение заинтересованно, в б и р а ю щ е слушать. Качество это особого рода — чаще ведь человек старается больше говорить, чем слушать других.

Признаться, Сергей поначалу не очень-то много понимал в рассуждениях Пэна о предмете живописи — слишком уж далеки ему были седые благообразные библейские старцы, теплое синее италийское море и красоты диковинных средиземноморских портов.

А на неоконченную, прикрепленную к подрамнику картину Сергей просто не мог взглянуть — особенно, если вместе с нами приходили к Пэну девчата. С холста пленительно улыбалась нагая черноволосая девушка. Сергей старался не глядеть на нее, но картина точно притягивала его; украдкой он вновь и вновь любовался распущенными волосами, грациозно поднятой рукой…

Вот так они и подружились — комсомолец и старый мастер. Пэн даже пытался научить Сергея рисунку, долго бился, но — увы! — художника из Сергея не получалось. Тогда после бесполезных живописных страданий они заваривали кипяток. Сергей «строил» чай, а старик — кофе. И долго-долго рассказывал Пэн о том, как это прекрасно — живопись, рисунок, поэзия, музыка.

Как же он говорил тогда — вдохновенно, с жаром и пафосом — старый художник! В те долгие зимние вечера и родилась у Сергея потребность встречи с прекрасным — с картиной и книгой стихов, с музыкой, с театром и кинематографом.

— И все-таки я, старый чудак, дожил до новой жизни, — любил повторять профессор Пэн. — Кто бы мог поверить в это, кто?

Он и вправду многим казался совершенным чудаком: в мастерскую к нему приезжали гости из Москвы, Ленинграда, бойкие барышни из ВОКСа по-хозяйски показывали его работы иностранцам, но на все, даже самые выгодные предложения он отвечал неизменным отказом. Пэн почти никогда не продавал свои картины — только в случае крайней нужды, когда не на что было купить холст и краски.

Однажды утром город облетела страшная весть — старика Пэна, гордость нашего города, зверски убили в его мастерской.

Это было чудовищное преступление. Отряд милиции оцепил дом Пэна, в ателье старого живописца никого не пускали. Городской фотограф, приглашенный угрозыском, делал снимки — восемнадцать ножевых ран насчитали тогда на худеньком теле художника.

Хоронил Пэна почти весь город. Тысячи людей, никогда, наверное, и не видевших работ его, шли за простым сосновым гробом.

А к вечеру город облетело новое известие — преступников нашли. Ими оказались родственники профессора: сестра и два племянника. Кто-то внушил им, что старик несметно богат, что, мол, в закоулках мастерской прячет он золото и драгоценности. И они потребовали у Пэна показать, где лежат сокровища. Им не пришло в голову, что все свои заработки старик тратил на холст и краски, на книги по искусству, да еще на любимый свой кофе.

…Сергея назначили общественным обвинителем на суде. Всю ночь перед началом процесса он писал гневную речь. Утром срывающимся от волнения голосом, глаза — после бессонной ночи и слез — красные, припухшие, Сергей потребовал высшей меры наказания для всех троих участников преступления…

А после объявления приговора комсомольцы решили создать в опустевшей мастерской музей, показать горожанам работы художника, знаменитого их земляка. Когда же в горкоме обсуждали, кто будет директором музея, выбор пал на Сергея.

Так Сергей Антонов по совместительству стал директором художественного музея…

В этом музее хранилось более двухсот произведений профессора Пэна. Они размещались на трех этажах просторного здания. Война не пощадила искусство — музей Пэна сожгли фашисты, множество произведений бесследно пропало. Но все же в городах Белоруссии в картинных галереях и музеях сохранилось несколько десятков картин Пэна…

— Вы знали Пэна?! Неужели?! Расскажите, пожалуйста, о нем подробней.

Мой собеседник, известный всему миру художник, вдруг потерял всякий интерес к окружающим, отмахнулся от осаждавших его поклонников и, крепко ухватив меня за руку, увел в кабинет, усадил в старинное кожаное кресло и начал жадно расспрашивать о профессоре Пэне.

Разговор этот происходил через несколько десятилетий после гибели Пэна, в Париже, на весеннем вернисаже.

Художника, так настойчиво расспрашивавшего меня о Пэне, звали Марк Шагал.

Когда-то Шагал был учеником Пэна, затем решил, что учиться ему уже нечему, а потом и вовсе уехал из России, обосновавшись во Франции. И вспомнилось мне, как, бывало, старик Пэн ворчливо говорил Сергею и мне:

— Шагал талантливый, очень даже талантливый, но как бы он там не сбился с пути в этой Франции, как бы не начал писать на потребу толстосумам всяких там наших козочек в их облаках… Я ведь учил его реализму, я так любил его, я верю в него, до сегодняшнего дня верю — он так одарен от природы, этот мой мальчик, Марк…

…Марк Шагал. Салфетка, на которой он — в шутку или всерьез — оставляет свой автограф, мордочку козы, несколько штрихов городского пейзажа, шутливый рисунок деревни, оценивается на «рынке маршалов» в кругленькую сумму. После Пикассо он сегодня, наверное, самый известный и самый дорогой художник на Западе.