Пётр Андреев - Повесть о моем друге

И отправился я, Петро, обедать к ее превосходительству, графине Дассии Шуваловой, дочери бурлака Федора Шаляпина, который, как никто другой на земле, выплакал в «Дубинушке» всю боль и горе русского мужика.

Встретила меня, в белилах и румянах, молодящаяся дама — это даже под парижской «штукатуркой», выпускаемой парфюмерной фирмой «мадам Роша», не скроешь. Сели за стол — хрусталь, ножей и вилок серебряных несчетное количество, лакей во фраке, русская водочка на столе. Смотрю я, графиня одну рюмку за другой хлещет, как говорится, «без закуски», граф не отстает, только шея кровью наливается да глазенки тускнеют. Но он хоть закусывает, а графиня, как алкоголик, — «под мануфактурку».

Мне отставать нельзя, решат, мол, «заинструктированный, всего боится», а внутри-то болит, да и какой я питок, ты знаешь: даже на фронте свои сто грамм не всегда использовал.

Словом, когда дворяне мои крепко надрызгались, граф, откашлявшись, произнес следующее:

— Я понимаю, зачем вы к нам пришли. Мы и про ответ Бориса все знаем, и про Иринино согласие вместе с другим братцем, и про лондонских сестриц. Так вот, господин советский, мы согласимся на перезахоронение праха Шаляпина в том случае, коли вы, большевики, выплатите мне хотя бы половинную компенсацию за поместья и земли, которые были конфискованы вами у моего незабвенного батюшки.

Я прямо от гнева захолодел: прахом ведь торгуют!

Повернулся к Дассии — как-никак дочь, может, граф спьяну ахинею понес, может, она оборвет его?

— Это наша общая точка зрения, — ответила Дассия, словно бы поняв мой немой вопрос. — Мы с мужем это для себя давно решили.

Петро, Петро, как же возможно эдакое?

Хмель прошел; горько мне стало и пусто в этом прекрасном городе, залитом огнями, бешеной разноцветной рекламой, заставленном миллионами автомобилей разных марок, цветов, мощностей. Вот и сел за письмо к тебе, хотя на днях возвращаюсь домой: «дым отечества нам сладок и приятен». Скорее бы в Москву, скорей!

(Наверное, читатель понял, что моя работа по организации перевоза праха Александра Глазунова была подсказана именно этим письмом друга — он всегда шел впереди, с незабвенных, голодных, прекрасных лет нашего — столь далекого уже — детства.)

Прошли годы, и вот сейчас, когда минула бессонная ночь, я должен идти к моему другу в госпиталь…

«Сжигал» ли он себя? — снова и снова задавал я себе страшный вопрос, ожидая хирурга в приемном покое, — операция все еще продолжалась. — Что же, если и сжигал, то это было, как пламя, это было, как у Данко, который сердцем своим освещал путь людям. Таким для меня был и всегда будет Сережа Антонов — коммунист-ленинец, интернационалист, солдат, труженик».

Я увидел, наконец, седого профессора, который вышел из операционной, и медленно поднялся со стула, и сделал шаг ему навстречу, повторяя про себя одно лишь слово — как заклинание: «Справедливость, справедливость, справедливость»… Я искал в лице старого профессора, в усталых глазах этого мудрого человека, надежду, и мне показалось тогда, что я увидел ее, — считается ведь, и не без основания, что, если очень хотеть, тогда мечта сбудется, обязательно сбудется.