Геннадий Казанцев - Страна Лимония

— Ну что, допрыгался?

— Угу.

— Поздравляю, дружище! А что такой понурый? Расхотелось?

— Нет... неожиданно как-то. Час назад сказали, а завтра — вылет.

— Сейчас мы это поправим! — уверенно сообщил ветеран Афганистана, доставая из сейфа початую бутылку коньяка. — Под сахарок будешь?

Герману ужасно захотелось коньяка с колотым сахаром.

— Буду! — не задумываясь, согласился он.

— Генку позовём?

— Давай. Только Славку не надо, он ещё больше тоски нагонит.

Через три минуты в кабинете появился Легостаев с портфелем, откуда он торжественно выудил ещё одну бутылку коньяка и горсть шоколадных конфет.

— Только, мужики, по-быстрому! Мухой! Мне ещё работать надо, — с порога затараторил он, поправляя литерную причёску с белой прядью.

— Генка, как тебя в органы только взяли с такой отметиной, — оглядывая вошедшего, шутливо спросил Дымов. — Чекист должен быть незаметным, как моль на шубе, а твоя рожа на обложку журнала «Огонёк» просится!

— Ну да, — парировал красавец-мужчина, — это точно. Вот вас за версту все и узнают. Моль и есть моль: костюм-тройка, светлая сорочка и галстук в тон. И ещё морды постные. А я — хоть и меченый, зато на человека похож и галстук повязываю только на работе. Бабы-то сейчас — все как куколки, стройные и лёгонькие, не бабы, а бабочки! Им такая моль на хрен не нужна!

— Будет тебе, не за тем пригласили, — перебил его Юрка, — разливай! Пять минут и три тоста, а потом — выметайтесь все отсюда!

Друзья быстро освежились, пожелали Герману удачи. «И чтоб третий тост за тебя не поднимали!» — стряхивая капли и пряча охотничьи стопки в стол, подытожил ветеран.

Генка подарил Герману бутылку коньяка, а расчувствовавшийся Юрка — швейцарский перочинный нож. Коньяк в течение получаса был распит в кругу сослуживцев по отделению. Потом какой-то доброхот «стукнул» начальнику отдела. Питейную лавку быстро закрыли, а Герман был учтиво выпровожен за дверь.

В семейное гнездо Герман буквально ввалился, запнувшись о порог входной двери. Татьяна, чертившая эпюру подкрылка самолёта, выскочила на шум, чуть не уронив кульман, занимавший половину единственной на пятерых жилой комнаты.

— Еду! — выпалил Герман, сдерживая взбесившуюся артикуляцию.

— Сейчас же скажи «виолончель»! — приветствовала сверкавшая очами разъярённая супруга. — А потом вместе поедем!

«Виолончель» было магическим словом, которое Герману никогда не удавалось произнести уже после первых двухсот граммов выпитого. Он мог молоть полчаса и сойти за трезвого, но проклятая «виолончель» срывала маску с притворщика, предшествуя семейным разборкам.

— Ба-ра-бан! Ети его... — ругнулся глава семьи.

— Я так и знала!

— Говорю же, еду я... Завтра в Афганистан уезжаю... Позор семейный кровью смывать буду! — впадая в патетику, отразил наскок своей амазонки Герман. — Готовь чемодан!

— Но как так?..

— А вот так... «Дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону!» — дурным голосом завыл доброволец.

— Замолчи! Замолчи уже! — ударяясь в слёзы, запричитала супруга. — Почему раньше не сказали... Почему завтра... Что с собой брать будешь?

Последний вопрос застал Германа врасплох. Он и вправду не знал, что нужно брать с собой на войну. Как-то в Управлении этот вопрос и не поднимался, да и он запамятовал спросить.

— Положи как обычно. Помнишь, ты меня в Ригу собирала, в командировку. Вот то же самое в чемодан упакуй. Да, вот ещё, — и Герман протянул фотоаппарат «ЛОМО-135ВС», — засунь куда-нибудь в середину чемодана. И, кстати... возьми на первое время, — с этими словами любящий муж протянул жене пять пачек новых хрустящих купюр, обёрнутых банковскими лентами. Пока жена суетилась, доставая с антресолей чемодан, её супруг со словами «а это — трошки для сэбэ» запрятал три пачки в корпус сломанных настенных часов.

Вечером с завода пришли тесть с тёщей. Услышав новость, они вызвались сходить за внуком в детский сад. Что уж они там ему говорили — осталось тайной, только сын вернулся совсем притихшим. Ходил кругами, жался к отцу, долго молчал, но не выдержал и разревелся навзрыд.

— Пашка, да что с тобой! — не выдержал Герман, подхватив сына, и слегка подбросил его над головой. — Не плачь, дружок! Уезжаю я...

Бедный мальчишка разрыдался ещё сильнее, вздрагивая всем телом.

— Илья Карпыч, Наталья Гавриловна, что вы ему наговорили? — прижимая сына к груди, раздосадовано спросил Герман.

Тесть закряхтел, не зная, куда поставить бутылку водки, тёща пыталась что-то сказать, но сорвалась и заревела в голос.

— Батюшки-светы! Ну что вы все как на похоронах. Я же в командировку еду, а не... — и Герман так и не смог подобрать слово, означающее, куда он едет, чем придал новые силы было затихшей тёще.

— Папка, а тебя не убьют? — робко подал голос слегка успокоившийся сын.

— Нет, Паша, нет! Там даже не стреляют, а если и стреляют, то только по праздникам.

— Ну да, там — сплошные праздники, — съязвила пришедшая в себя жена.

— Папа, а мне немца не надо, — опять подал голос сынишка.

— Какого ещё немца? — не сразу врубился Герман. — Нету их там, ни одного нет, а если их там нет, то и войны — нет, — подменяя логику схоластикой, успокоил он сына.

— Ой, — вдруг спохватилась тёща. — А как же подарок, мы же с дедом тебе ко дню рождения полусапожки польские купили!

— Спасибо! Подарите, когда вернусь.

— Нет, давай мы сейчас отдадим, а вдруг там, в Афганистане, в музей или театр пойдёшь.

— Ну, если только в театр...

— Да, верно, в гардеробе снимешь и наденешь свои чёрные полуботинки.

— Нет, говорят, в тамошних театрах на спектакли и в сапогах пускают, — делая серьёзный вид, принялся подтрунивать над добродушной тёщей Герман.

— Ну, и слава Богу! Гера, я ведь специально для тебя ботинки выменяла на палку копчёной колбасы и батон шоколада.

Шоколад в батонах притаскивала жена шурина, которая работала на шоколадной фабрике. Там горячий продукт разливали в металлические формы, применяемые для выпечки ржаного хлеба. Один батон шоколада в системе безналичной торговли приравнивался к пяти бутылкам водки и слыл ходовой валютой.

Вечером за столом собралась вся семья. Слёз уже не было. Говорили обо всём, стараясь не упоминать о главном. Илья Карпович, потомственный рабочий, слесарь-лекальщик оборонного завода, строго следил за наполняемостью рюмок. Женщины пили ежевичную наливку, хмелея быстрее своих супругов, ограничивающихся водкой. К концу вечера пришёл насильник-шурин с пухлой женой и новой поллитровкой. Толстуха, вытирая слёзы из-под очков, подарила своему родственнику очередной увесистый кирпич шоколада. Шурин, не успев сесть за стол, выступил с заранее заготовленным тостом. Среди прочих сентенций, которые он вплёл в своё выступление, красной нитью прошла мысль о том, что «на зоне» даже тяжелее, чем на войне.