Михаил Алексеев - Солдаты

Генерал, казалось, нисколько не изменился со времени Курского сражения. Только голова его покрылась сединой да под черными зоркими глазами легли чуть заметные полукружья мешков, не придававших, однако, его лицу старческой рыхлости.

Все усилия комдива были направлены на то, чтобы время, которое оставалось до наступления, употребить с максимальной пользой для войск. Для этого генерал не жалел ни своих сил, ни сил своих подчиненных.

Седьмого июня солдаты прочли в газетах «Сообщение штаба верховного командования экспедиционных сил союзников» о высадке англо-американских войск на северном побережье Франции. Сообщение было дано союзниками сенсационно.«…Мы вступаем в весьма серьезный период, и мы вступаем в него вместе с нашими великими союзниками с чистым сердцем и в доброй дружбе». По поводу этого патетического заявления маленький артиллерист из батареи Гунько, бывший пехотинец, заметил, свертывая папиросу:

— В «весьма серьезный период» им нужно было вступить пораньше. Поздновато они хватились. Мы и без их помощи, глядишь, дотопали бы до Ла-Манша. Карты у нас есть. И географию мы знаем неплохо. Так, что ли, Ваня?

Ваня, замковый первого орудия, прочищая банником ствол пушки, не прерывая своего занятия, охотно согласился:.

— Так.

Впрочем, к сообщению союзников скептически относились далеко не все советские солдаты. Большинство из них встретило открытие второго фронта с радостью, полагая, что это приблизит час долгожданной победы. В те дни не многие знали о том, что значит «чистое сердце» союзников и что по своей «доброй дружбе» англо-американцы оттягивали открытие фронта с единственной целью — устранить как конкурента Германию, обескровить СССР, а затем стать господами положения. А пока что маленький артиллерист был недоволен лишь одним — опозданием союзников. Он был глубоко убежден, как, впрочем, были убеждены в этом все наши солдаты, что Красная Армия управилась бы с немцами один на один.

— Ты как полагаешь, сержант, управились бы? — донимал он Печкина.

— Еще бы. Не в такое время управлялись!

— Во-во! — радостно перебил Громовой. — А как ты думаешь насчет сроков?

«Насчет сроков» у Печкина с маленьким артиллеристом были расхождения. Первый все-таки полагал, что после открытия второго фронта дела с разгромом немцев пойдут быстрее.

— Нисколько! — горячо отстаивал свою точку зрения Громовой.

В поддержку своих доводов он приводил очень много убедительных, по его мнению, аргументов. Но когда и их оказалось недостаточно, призвал на помощь замкового — того самого солдата, к которому обращался первый раз. Но Ваня, продолжая орудовать банником, лишь промычал:

— Не мешайте вы мне…

Первые дни сообщения союзников о ходе операций на Западном фронте интересовали наших солдат. Они следили по картам, отмечали продвижение англо-американских войск. Но потом бойцы совершенно охладели к этим сообщениям — и охладели по разным причинам. Одних, к числу которых принадлежал и бывший пехотинец, вовсе не устраивало медленное, «ярдовое», как иронически называли солдаты, продвижение союзных войск; другие ни черта не могли понять из (как будто нарочно запутанных) многословных сводок штаба верховного командования экспедиционных сил. Замковый Ваня, например, так и заявил, читая одно из сообщений:

— Филькина грамота. Разве тут что поймешь? Пускай сами читают, кто их составлял. А мне время дорого. Орудие надо чистить…

— Правильно, Ваня! — одобрил бывший пехотинец, собираясь куда-то.

Учения кончились, и батарея стояла на отдыхе в одном километре от села Гарманешти. Поэтому Громовой решил проведать своего приятеля — разведчика Сеньку Ванина, с которым он подружился уже давно, должно быть, с той поры, когда впервые встретились по пути на Харьков в 1943 году.

— Разрешите, товарищ капитан? — попросил солдат, подчеркнуто произнося слово «капитан», — звание это Гунько получил совсем недавно.

Командир батареи разрешил.

В это время у разведчиков произошло такое событие.

В «Советском богатыре» наконец появилась Сенькина статья с интригующим клишированным заголовком: «По вражьим тропам». Шахаев, по совету которого Ванин взялся за перо, немедленно провел громкую читку. Статья читалась в присутствии автора, который скромно умалчивал о том, что от его собственного стиля не осталось ровным счетом ничего, если не считать громкой подписи, которую редакции сохранила полностью. Напротив, Сенька настойчиво уверял всех, и особенно Акима, в том, что редакция не сократила и не изменила ни одной строчки в его тексте и что, надо полагать, из него, Ванина, в конце концов выйдет толк.

— Он, если и был, уже давно из тебя вышел, — съязвил Пинчук. — Наврал в своей статье целый короб; должно быть, у Геббельса научился врать-то. Это он только так брешет, — и, глядя на новоявленного писателя с недоверием, спросил: — А заголовок тоже ты придумал?

Сенька хотел было ответить утвердительно, но решил, что этому, пожалуй, уж никто не поверит. Признался:

— Заголовок они сами сочинили. У меня был другой… А насчет вранья ты, Петр Тарасович, брось. Я шутить сам умею.

Никита Пилюгин смотрел на Ванина с нескрываемой завистью. Во время чтения статьи молчал. А потом не выдержал, заявил:

— Не его это статья. И никакой он не автор! — Слово «автор» больше всего возбуждало в Никите зависть, хотя он и не знал, что это слово означает.

Оскорбленный «автор» требовал возмездия, обозвал Никиту страшным словом «клеветник». Спорщиков несколько утихомирил Шахаев. Но Ванин все-таки не остался в долгу. Он немедленно рассказал разведчикам историю с Никитиным отцом, о котором как-то в минуту откровенности поведал Сеньке сам Никита. История эта следующая.

В хлев Пилюгиных глухой зимней ночью забрался волк и порезал всех овец. Обнаружив это несчастье, Никитина мать обрушилась на мужа с такой бранью, что тот вынужден был спасаться бегством к соседу своему, Патрикею. Но оказалось, что и у соседа та же беда: волк порезал и у него двух овечек. Вместо того чтобы посочувствовать ему в горе и поделиться своим, Никитин отец страшно обрадовался и бегом помчался домой. Прямо с порога он крикнул своей жене: «Не реви, дура!.. Чай, не у нас одних, у Патрикея тоже!»

— Я тебе говорил, Никита, что и ты в батюшку своего удался, — заметил Ванин в конце своего рассказа.

Сенька, очевидно, еще долго отчитывал бы своего обидчика, если б не увидел входившего во двор бывшего пехотинца: при посторонних браниться не хотелось — это было бы не в правилах разведчиков, превыше всего ставивших честь своего подразделения и ревниво оберегавших ее. Приятели потолковали вволю, а когда, артиллерист, разжившись у Ванина закуркой, ушел, Сенька заговорил, присаживаясь рядом с Пилюгиным на Кузьмичовой повозке: