Михаил Алексеев - Солдаты

По его лицу хлестали и хлестали струи дождя.

Петр Тарасович Пинчук, Кузьмич и Лачуга, которые ведали хозяйством разведчиков, в дни марша редко видели их: те шли всегда далеко впереди дивизии. Иногда появлялся какой-нибудь раненый боец, отдыхал денек-другой и снова уходил к Забарову.

Однажды пришел с перевязанной головой самый молоденький разведчик. Его царапнула в горах снайперская пуля мадьярского гонведа. Разведчик подал старшине бумажку, на которой рукой комсорга Камушкина было написано:

«Товарищ старшина!

Убедительно прошу взять с собой этого хлопца. Он отличный разведчик. Вчера, недалеко от Мурешула, мы его приняли в комсомол, — Ванин и я дали ему рекомендации. Геройский подвиг совершил парень: захватил в плен немецкого полковника. В медсанбат он идти не хочет, боится — отправят в тыл. А парню, сами знаете, хочется встретить день победы тут, на фронте. Мне тоже жаль отпускать Голубкова. Комсомольцев у меня не очень много осталось. Так что пусть он лечится у вас. Медикаментами Наташа его снабдила. Вы только найдите ему местечко в Кузьмичовой повозке. Кузьмича я тоже об этом прошу.

Пожалуйста, товарищ старшина!

Пинчук хотел было позвать ездового, но вспомнил, что Кузьмич отпросился у него сходить к начальнику политотдела, потому что у него, Кузьмича, «есть к товарищу полковнику большая просьба». Однако вскоре сибиряк возвратился, и старшина отдал ему соответствующее распоряжение.

«Тыловики» заботливо приняли молодого разведчика. Дальше он ехал в повозке Кузьмича, утоляя любопытство старика бесконечными рассказами о последних поисках в горах. Рассказывал о комсорге Камушкине, какой он смелый парень, о Ванине, от которого ему, молодому разведчику, порядком попадало и которого тем не менее парень уважал (Семен был земляком новенького разведчика и, очевидно, на этом основании считал себя вправе поучать хлопца, хотя тот находился в другом отделении). Только о себе ничего не поведал синеглазый и словоохотливый солдат.

В село, затерянное в Трансильвании, в котором им предстояло остановиться на ночевку, в пяти — семи километрах от Мурешула, они въезжали уже под вечер. Вместе с ними туда же втягивалось штабное хозяйство дивизии. Скрип колес, храп лошадей, крики повозочных, команды начальников отделений, надрывный стон вечно перегруженных машин — все сливалось в один неприятно резкий, но привычный уху фронтовика гам.

— Погоняй, погоняй живей!..

— Гляди, мост не выдержит!..

— Трофим, у тебя там что-нибудь осталось?.. Кишки к ребрам примерзли, честное благородное… Замерзаю! Дождь хлещет — спасу нет!..

— Кажись, кто-то выпил… Так и есть — фляга пуста… Кто же это?

Шум медленно плыл над селом, пугая жителей, притаившихся в нетерпеливом и робком ожидании.

Кузьмич свернул в узкий переулок и остановился у немудрящей хатенки, на стене которой чья-то заботливая рука написала условный знак, показывавший место расположения разведчиков. То, что хата стояла на отшибе, вполне удовлетворяло Кузьмича.

— Тут-то оно поспокойней: бомбить поменьше будут, язви их в корень! — рассудил он, подойдя к хижине и решительно барабаня крепким кулаком по ветхим воротам.

За время своего заграничного путешествия Пинчук и Кузьмич успели уразуметь некую премудрость из жизни хозяйственной братии.

— Знать свое место трэба, — часто говаривал Петр Тарасович сам себе. Это означало, что никогда ему, старшине, не следует совать свой нос в хорошую хату. Во-первых, потому, что хорошие хаты почти всегда находятся в центре села и, значит, их перво-наперво бомбят немецкие бомбардировщики; во-вторых, — и это, пожалуй, было самое важное, — в хороших хатах богатеи живут, народ несговорчивый насчет, скажем, фуража для лошадей и всего прочего. Пинчук и Кузьмич не хотели иметь с ними дело еще и по «классовым соображениям», как пояснял Петр Тарасович. С бедными же у них как-то всегда все получалось по-хорошему: они до сих пор не могли забыть своей большой дружбы с Александру Бокулеем из Гарманешти и старым солдатом — конюхом Ионом из боярской усадьбы Штенбергов.

— Як там твоя труба, Кузьмич, стоит чи ни? — частенько спрашивал ездового Пинчук.

— А что ей сделается? Уж коли я сложу, так не развалится, — не без хвастливости отвечал сибиряк. — Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!

…На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их только тогда, когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.

— Йо напот! Здравствуй, товарищ, — заулыбался старикашка — румынский мадьяр.

— Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?

— Думал, румынские офицеры…

— Что, безобразничают?

Старик мадьяр горестно кивнул головой.

— Не будет этого вскорости. Еще друзьями-братьями станете, как, скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи друг дружке…

Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно изъясняются по-нашему.

— В России был? — спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего ему распрягать лошадей.

— Был, — ответил тот. — Россия хороший…

— Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал? — допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто не мешал беседовать с иностранцем.

— Сына… под Воронежем… убили… — признался мадьяр, и ездовой заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо сморщилось, глаза стали мокрыми.

— Эх вы, вояки… — неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей под навес. — А овсеца мерки две у тебя найдется? — крикнул он оттуда хозяину.

— Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у графа Эстергази, у меня — мало…

Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.

— Как тебя зовут?

— Янош, — охотно ответил крестьянин и заулыбался.

— А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван — одно и то же. Тезки, стало быть, мы с тобой… а?

— Тетка, тетка, — весело залопотал венгр.

— Вот что, «тетка», овса-то все-таки надо достать, — уже серьезно заговорил Кузьмич. — Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь, горы. А лошадей кормить надо. Понял?

Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.