Михаил Алексеев - Солдаты

— А тебе он разве… не написал, Наташа?

На него лукаво смотрели большие темно-синие глаза.

Разведчики хитро улыбались.

— Да что с вами, в самом деле? — не понимал Сенька.

В эту минуту в дверях показался высокий и худой солдат с новенькими ефрейторскими нашивками на погонах. Очки на его ястребином носу блестели.

— Аким?! — заревел Ванин. — Акимка, чертяка!.. Вот те на!.. — подпрыгнув, он обнял друга за шею. — А как же письмо?..

— Вот, Вера принесла. А я следом за ней пришел. Вхожу в дом, смотрю — читают.

— Аким… — Сенька вдруг замялся, погрустнел. — Ты… ты, знаешь что… прости меня. Я был не прав…

Аким порывисто обнял своего беспокойного приятеля:

— Это ты о чем?.. Ну, вот еще выдумал!.. Собственно, что ты… в самом деле?.. Не надо об этом, Семен!..

Они смотрели друг на друга, не скрывая своей большой радости.

Разведчики уселись за стол, Пинчук обещал их вкусно покормить.

Шахаев не торопился к столу, он сидел на подоконнике и молча наблюдал то за Акимом, то за Наташей. Он видел, как горячая кровь приливала к ее счастливому лицу. Лицо ее все время менялось — Наташа смотрела на Акима то с удивлением, то с безмерной радостью.

Пировали до самого обеда. Пинчук расщедрился и угощал разведчиков такими закусками, о наличии которых на складе старшины солдаты и не предполагали. Кроме общей радости, вызванной выходом наших войск на государственную границу и возвращением Акима, у Петра была еще своя, отдельная радость. Юхим удивил его новым письмом: завхоз построил-таки саманный завод и восстановил колхозные конюшни. Не ожидал Петр от Юхима такой прыти!..

На столе появились куличи, крашеные яйца, золотое виноградное вино в глиняных кувшинах. Это угощали своих освободителей молдаванки, одну из которых Вера уже приревновала к Сеньке. Кузьмич, красный и по-детски счастливый, и Пинчук по очереди произносили тосты. К концу торжества оба они уже хрипели.

Аким и Шахаев не пили. Первому не велели врачи, а второй вообще не любил вина. Они незаметно вышли из комнаты и спустились в сад. Там было прохладно, свежо. Забаров, необычно торжественный, стоял под яблоней и о чем-то оживленно разговаривал с майором Васильевым. Федор то и дело показывал в сторону реки и улыбался. Глубокие морщины на его лбу разгладились. Аким и Шахаев зашли в беседку, присели у маленького круглого столика. Парторг расстегнул полевую сумку и достал оттуда небольшой помятый лист бумаги.

— Мое заявление? — удивился Аким.

— Твое. Может, допишешь?..

Аким с глубокой благодарностью посмотрел на скуластое лицо парторга, потом на его почти белые волосы. «Как он постарел», — подумал Аким и сказал:

— Давай… теперь допишу.

Из дома вышли в сад и остальные разведчики. Ванин искал глазами Акима. Но, заметив, что он беседует с парторгом, решил не мешать. Взяв Камушкина за руку, он побежал к краю сада. Спустившись по каменной лестнице, они неожиданно столкнулись с Бокулеем. Румын в глубокой задумчивости всматривался в правый берег. Его большие губы что-то шептали.

— Бокулей! — окликнул его Ванин. — Вот ты и добрался до своей родины!

Румын вздрогнул и обернулся.

— Шпасибо!.. — сказал он вдруг. — Шпасибо, Сенька!..

Ванин приосанился: он хорошо знал, за что его благодарит этот иноземец.

— Получай свою Румынию, Георгий, да помни: никаких чтоб антонесков в ней больше не было!.. Понятно?

Румын часто и утвердительно закивал головой.

— То-то! — продолжал торжественно Ванин. — Гляди же, как бы снова не послали тебя Транснистрию завоевывать!.. Следи там за министрами-то своими!

— Бун, Сенька, бун!.. Карашо!..

Бокулей и Сенька сами не знали, как взяли друг друга за руки.

— Сегодня ночью пойдешь с нами на тот берег?

— Бун! Карашо!

— Ну, будь здоров!

Сенька и Бокулей распрощались. Ванин и Камушкин остались одни. Позади, вся залитая солнцем, лежала огромная, необъятная страна, теперь уже навеки освобожденная. А там, за рекой, краснели черепичными крышами домики чужой земли, на которую они ступят ночью.

Камушкин тихо заговорил:

— О Татьяне и Витьке подумал сейчас… Помнишь Веселую Зорьку? Хорошо ведь: ничего сейчас они не боятся, кругом свои люди, солнце!.. И Витька бегает по саду, весь в белых вишневых лепестках… Хорошо!..

— Хорошо… — согласился Сенька, а сам все смотрел и смотрел на ту сторону. — Вот мы и пришли, Вася! Вася, ты видишь: во-он синеют горы!.. На них заберемся и выше!..

Граница! Сколько думал о ней Сенька!

Вдруг ему показалось, что все случилось чрезвычайно просто и буднично. Вышли на границу — и все. Почему так тихо? Отчего не гремят оркестры, не салютуют пушки? Нет, он должен как-то отметить это великое событие!..

Сенька вскинул автомат. Высоко поднял его над головой и дал три длинные очереди. Эхо отозвалось в саду дробным стуком, перекинулось через границу.

— Ог-го-го-го-го-о! — заорал Ванин.

— О-о-о-о-о-о-о! — откликнулось с того берега. Помолчали оба, по-прежнему глядя за реку.

— А ведь насчет вишневых лепестков-то ты, Вася, подзагнул, — вдруг как бы невзначай заметил Сенька. — Еще не цветут вишни-то. Рано…

— Так зацветут скоро!..

Камушкин сломал вишневую ветку и украдкой от Сеньки сунул ее себе в карман.

Весною 1944 года скоропостижно умер богатый румынский боярин немецкого происхождения, отставной генерал Август Штенберг, дальний родственник немецкой королевской династии Гогенцоллернов. Единственный его наследник, двадцатитрехлетний лейтенант Альберт Штенберг, адъютант корпусного генерала Рупеску, неожиданно стал обладателем многочисленных владений, разбросанных в Молдовии, Валахии и в Трансильванских Альпах.

Хоронили боярина пышно. В старую усадьбу Штенбергов съехались знатнейшие помещики Румынии, прибыла с многочисленной свитой сама Мама Елена [9] Так в Румынии называлась королева Елена. с реджеле Михаем — своим юным сыном, почти ровесником молодого Штенберга.

Перед отъездом из родового имения Штенбергов королева подошла к Альберту. Ее бледное лицо выражало неподдельную скорбь.

— Я потрясена, мой милый. Но… мужайтесь. — Поцеловав лейтенанта в лоб, она вдруг побледнела еще больше и, отвечая, очевидно, каким-то своим, может быть вовсе не относящимся к смерти старого боярина, мыслям, воскликнула: — Бедная Румыния!.. — и, уже обращаясь к Рупеску, присутствовавшему на похоронах в число многих других генералов, добавила: — Берегите его, генерал. Прошу вас. Несчастный мальчик!

— Трудно сберечь его, ваше величество! Лейтенант молод, горяч. Рвется в бой. Ему не терпится скрестить оружие с этими… э… варварами! — Рупеску, приземистый, краснолицый, хотел и никак не мог склониться перед королевой — ему мешал огромный живот, туго перетянутый широким ремнем. От напрасных усилий генерал побагровел, крупное, мясистое лицо его покрылось капельками пота. — Не могу удержать, ваше величество!