Андрей Татарский - Дневник из сейфа

Неожиданно в дверях появился адъютант.

— Ввести арестованных?

Кляйвист смешался. Приняв, должно быть, его молчание за разрешение, однорукий сделал знак, и несколько эсэсовцев ввели связанного бородача в папахе с красной партизанской ленточкой. Офицер с продырявленным галифе втолкнул спиной вперед упиравшуюся девушку; сквозь разодранное ситцевое платье просвечивал багрово синий след плети.

Ленц оцепенел. Перед ним была Шура…

— Что такое, Цоглих? — штандартенфюрер попытался загородить Ленца. — Я еще занят, не видите?

— Извините, шеф, мне показалось, вы вызвали следующих.

— Ах да! — Кляйвист обнаружил, что шкатулка была нечаянно опущена на кнопку вызова. — Вон их, вон, в следовательский. Некогда мне заниматься мелкой рыбешкой.

Эсэсовцы вывели партизана. Девушка, как завороженная, смотрела на застывшего Ленца.

— Петер Фридрихович…

— Если не ошибаюсь, ваша хозяйка? Представьте, оказалась в связи с партизанами. — Кляйвист погрозил разведчику длинным пальцем. — Смотрите, как бы теперь я на вас не донес. За потерю бдительности! — И невесело рассмеялся. — Но что с вами? — заботливо осведомился он. — Цоглих, я же просил отвести преступников в следовательский! — И когда адъютант вывел Шуру, заговорщически шепнул. — Боитесь, он догадался о нашей сделке? Чепуха, я объясню ему, что перекупил у вас ценную русскую икону, договорились?

Он помог Ленцу подняться, вывел в приемную и дружески пожал руку.

— Рад, рад, что мы пришли к взаимному соглашению. Эй, Цоглих, подождите! Мою машину господину Ленцу.

Комкая в кармане денежные купюры, разведчик прошел мимо рвущегося из рук эсэсовца партизана, мимо широко раскрытых, почерневших от ужаса Шуриных глаз и побрел по коридору, не оглядываясь.

…Не мог же Кляйвист, в самом деле, поверить, что я — сотрудник абвера.

И Шура-Шуринька…

Послеполуденный зной мало-помалу спадал, но в сарае было по-прежнему нестерпимо душно.

Бородатый стоял на коленях у стены и, упершись широкими, как лопаты, ладонями в трухлявые доски, тоскливо наблюдал в щель за тем, как деревенские полицаи, понукаемые эсэсманом, прилаживают, не торопясь, три петли на широком дубе.

— Да ты поплачь, девонька, не стесняйся, — прошепелявил Шуре старик. Он сидел, подобрав корявые босые ноги, и жевал черный сухарь. — Поплачь, оно чуток и полегшает.

А Шуре никак не удавалось заплакать. Она лежала на земле и старалась не думать ни о чем, смотрела на чахлую травку, проросшую в углу сарая, слушала, как там, на воле, деловито гудят мохнатые шмели.

Но все кружились перед глазами красивая, с серебряной росписью, шкатулка и знакомая, до каждой царапинки знакомая рука, берущая деньги…

— Полверсты до леса, — рассуждал вслух бородач. — Неужто никто не вызовет наших?

Наверно, он пытался успокоить ее, подбодрить. А ей было все равно. Она слышала насмешливый и вежливый голос:

— Надеюсь, госпожа Васильева, вы благополучно доставили сведения?…

Начальник СД говорил по-русски свободно, лишь изредка искажая отдельные слова. Рогге, пока его не посадили, хвастал, что его шеф еще до войны специально выучился русскому, чтобы читать Ленина и Достоевского в подлиннике. Пригодилось. Теперь этот знаток славянской души сидел в той комнате, где Шуру когда-то принимали в пионеры, и не изводил ее чужими, немецкими, фразами, не унижал, не бил, а культурно беседовал с нею на родном ее языке, почти без акцента… Но только после каждой его улыбки все меньше и меньше хотелось жить.

— Ну, ну, мэдхен, не надо так дрожать. Вы оказали рейху настолько гроссе услугу… Не будем анализирт какую, паче тем она была невольной… что я не предпочел поступить с вами как с врагом.

…Невольная услуга… Деньги в руке Ленца… Гроссе услуга…

— И если бы вы согласились оказать нам еще одну… — он пощелкал пальцами, ища слово, — любезность, уже сознательно… ну, скажем, начертайт расположение партизанского лагеря, то мы не только отпустили бы вас, но и… — он с улыбочкой раскрыл шкатулку, — как-то компенсировали муку вашей совести.

Она рванулась, швырнула проклятую шкатулку ему в лицо. Кляйвист едва успел отшатнуться.

— Вы сами приговорили себя! — Поправив очки, он нажал кнопку.

Адъютант явился моментально, словно только и ждал за дверью, когда, наконец, его начальнику надоест с нею возиться.

Кляйвист размашисто подписал заготовленный приказ, вручил его однорукому и прошипел ей в лицо:

— Или вы надеетесь — легкая смерть, пиф-паф? Найн! Публичная казнь! Там, где вас взяли! — Изо рта его приятно пахло какой-то очень душистой пастой. — И пусть это послужит предостережением для прочих романтических фрейлейн, любящих прогулки им вальд [21] [21] По лесу. .

И сразу успокоившись, он сел за стол, внес поправку в текст приказа и, прикрыв ладонью веки, раздумчиво сказал адъютанту, но почему-то по-русски, наверно по инерции:

— Да и к тому же публичный экзекуцион снимет у противника возможные подозрения, что пленку доставила в лес наша агентка…

…Ну и пускай я умру, пускай! Зато не подумают, что и мне фрицы деньги платили…

Ее бросили в бронетранспортер, где уже рассаживалась экзекуционная команда, потом притащили избитого бородача — она никак не могла вспомнить его фамилию: не то Ющенко, не то Глущенко, — потом в кабину сел офицер, тот самый, в которого она стреляла да промахнулась утром, — и их сразу повезли на огромной скорости — только свист в ушах — в Яблоневку, и эсэсманы всю дорогу пели вполголоса красивые задушевные песни…

И вот их с бородатым втолкнули в этот сарай, где уже сидел по-турецки и жевал сухарь старик, в избе которого — на «спецмаяке» — они ждали утром Ленца. Им сказали, что пока готовят виселицы, у них есть еще время подумать. Кто согласится пойти в проводники к немцам, того пощадят…

И хотя старик даже не повернул головы к офицеру, а Шура отвернулась, а Ющенко или Глущенко показал кукиш, все равно немцы не спешили…

— Часа два прошло! — метался бородач — Неужто наши в лесу не знают? Неужто не отобьют? Много ли фрицев прикатило — десяток. И каратели далеко, в других селах. Неужто сдрейфят партизаны, бросят нас, не выручат?

— «Неужто», — беззлобно передразнил старик, посасывая сухарь, — ты минуты не могешь язык придержать? Только аппетит человеку портишь — Он, кряхтя, поднялся и, нагнувшись над Шурой, тихо произнес: — Не вишь, деушка наша прикорнула…

А она не спала.

И как только громыхнул засов, задрожала всем телом: «Конец».

— Ви обдумаль? — прорычал в дверях офицер. — Соглашайт? Наин? Гут. Пеняйт себя. Аус!