Мартин Эмис - Зона интересов

Земля подчиняется законам физики, вращаясь вокруг своей оси и огибая Солнце. Та к проходят дни, почва оттаивает, согревается воздух…

Сейчас полночь, мы в железнодорожном тупике. Пришел, проделав долгий путь, транспорт из лагеря неоккупированной Франции. В каждом его товарном вагоне имелся бочонок с водой и, что еще более необычно, детский стульчак. Начинается селекция, очередь, вытянувшаяся (в белом сиянии рефлекторов) по всей длине платформы, остается спокойной. Некоторые прожектора светят вполнакала, некоторые отвернуты; дует тихий, ласковый ветер. Внезапно над перроном круто снижается и сразу уходит вверх стайка ласточек.

Они переделывают тебя (бормочу я себе под нос), они переделывают тебя по своему образу и подобию, словно на кузнечной наковальне, а придав тебе молотом новую форму, смазывают своими выделениями, пачкают собой…

Тут я обнаруживаю, что смотрю на семейство из четырех человек: на женщину лет двадцати с младенцем на руках, мужчину лет тридцати и еще одну женщину, примерно сорокалетнюю. Предпринимать что-либо слишком поздно. Если поднимется хоть малейший шум, я умру сегодня, а Суламифь первого мая. И тем не менее, повинуясь непонятному, суеверному побуждению, я подхожу к мужчине, беру его за плечо, отвожу в сторону и говорю – так многозначительно, как никогда еще не говорил:

– Monsieur, prenez le garcon et donnez le à sa grandmère. S’il vous plaît, Monsieur. Croyez moi. Croyez moi. Celui n’est pas jeune? – Я качаю головой. – Les mères ayant des enfants? – Качаю еще раз. – Que pouvezvous уperdre? [91] Мсье, возьмите парнишку и отведите его к бабушке. Прошу вас, мсье. Поверьте, так будет лучше. Он уже не ребенок?.. О детях пусть их матери пекутся?.. Но что вы теряете? (фр.)

Поколебавшись несколько мучительных минут, он делает, как я сказал. И когда подходит их очередь, профессор Энтресс отправляет направо не одного человека, а двух.

Стало быть, я отсрочил смерть – смерть la femme [92] Женщина ( фр .). . На этот раз я стал спасителем жены. Более того, впервые за пятнадцать месяцев я позволил человеку взглянуть мне в глаза. Я воспринимаю это как знак .

Не сегодня. Даже не завтра. Послезавтра.

Я в пустой раздевалке Коричневого домика. Предстоит очень долгая заминка, причина которой – операторы, подающие в камеру «Циклон Б»: обоих вывел из строя не то наркотик, не то спиртное, а потому их приходится заменять.

Мы ожидаем транспорт из Гамбурга, СС и я.

Раздевалка с ее крючками и скамьями, с табличками на всех языках Европы имеет вид обстоятельный и практичный, а политая из шланга газовая камера и вправду сильно походит на душевую с торчащими из потолка рыльцами труб (да только водостоки в полу отсутствуют).

Вот и они. Прибывшие заполняют помещение, мои зондеры начинают сновать среди них.

Унтершарфюрер вручает мне записку от лагерфюрера Прюфера. В ней сказано:

«20 вагонов (прибл. 90 в каждом) из Гамбурга. Остановка в Варшаве: подцеплено 2 вагона. Всего: 22 вагона. 1980 переселенцев минус 10 % признанных годными для работы = 1782 прибл.».

Я вижу мальчика, явно прибывшего в одиночку, он как-то странно вышагивает, морщась от боли. Ну да, колченогий, а его ортопедический ботинок остался в куче вещей на платформе вместе со всеми прочими грыжевыми бандажами, ортопедикой и протезами.

– Витольд? – говорю я. – Витольд.

Он поднимает на меня взгляд, и миг спустя его пустое лицо озаряется благодарностью и облегчением.

– Господин Захариас! А где Хайм? Я ходил туда, искал его.

– Куда ходил?

– В пекарню. Ее закрыли. Заколотили досками. Я спросил у соседей, они сказали, что Хайм сто лет как уехал. С вами и Шолом.

– А его мать? Его мать? Пани Захариас?

– Они сказали, ее тоже нет.

– Уехала транспортом?

– Нет. Ушла. Со своим братом, он ее к себе забрал. А меня арестовали, господин Захариас! На вокзале. За бродяжничество. Тюрьма Павяк! Мы боялись, нас расстреляют, но они передумали. Та к Хайм здесь?

– Да, здесь, – говорю я. – Иди за мной, Витольд. Давай. Пойдем.

В березняке весна. Серебристая кора шелушится, проворный ветерок срывает с тонких, точно бумага, листьев капли воды.

Я посылаю капо, Креббсу, многозначительный взгляд и говорю со всей властностью, какой наделила меня мощь Германии:

– Kannst du mich mal zwei Minuten entbehren? [93] Ты можешь хоть две минуты обойтись без меня? ( нем .)

Придерживая Витольда за руку, я веду его по обставленной цветочными горшками дорожке в сторону белой калитки. А там поворачиваю к себе лицом и, положив ему на плечи ладони, говорю:

– Да, Хайм здесь. Вместе с братом. Они работают на ферме. В полях. Если хоть немного повезет, ты тоже туда попадешь. Они стали большими мальчиками. Подросли.

– Но как же мой ботинок? В полях без него не обойтись.

– Весь багаж будет ждать вас в гостинице.

Новый звук заставляет меня поднять взгляд на дорогу: штабная машина Долля, ее дряблые лысые покрышки бешено скользят по грязи. Я подаю знак Креббсу.

– Сейчас вы получите бутерброды с сыром, а немного погодя горячую еду. Я скажу Хайму, чтобы он пришел поискать тебя.

– Да, хорошо бы.

Это его последние слова.

– Что произошло? – спрашивает Долль, глядя, как Креббс отволакивает труп за машину «скорой».

– Нарушитель порядка, господин. Требовал, чтобы ему вернули ортопедический ботинок.

– Ортопедический? Да, я сразу заметил – с ним что-то не так . Пятница, шесть вечера, зондер. В саду. Когда начнет темнеть.

Я уклоняюсь от птицы, летящей так низко, что я замечаю ее огромную тень, скользнувшую по моей груди.

– Когда начнет темнеть, господин.

С 1934-го по 1937-й Витольд Тржесяк и Хайм были близки, как братья-двойняшки. Они проводили вместе все выходные – либо в его доме, либо в нашем (и спали при малейшем оправдании того – прочитанная на ночь страшная история, пробежавшая под лестницей черная кошка, канун Дня всех святых, да та же Вальпургиева ночь – в одной постели).

В 1938-м его родители развелись, и Витольду пришлось с суровым бесстрашием сновать между Лодзью (отец) и Варшавой (мать). Это продолжалось и после вторжения – довольно долго. В 1939-м Витольду исполнилось двенадцать.

И вот он падает, словно в обмороке. Креббс отступает в сторону. Смерть Витольда заняла меньше минуты. Прошло примерно двадцать секунд, и его не стало. Зато стало немного меньше того, с чем мне придется проститься, – меньше жизни, меньше любви (быть может) и меньше воспоминаний, которые развеются, как пыль на ветру.

Не сегодня, даже не завтра. Послезавтра.

Первые четыре-пять страниц «Теории космического льда» отбили у меня всякий интерес, какой я мог к ней питать; подобным же образом, проведя четыре-пять минут в Аненербе, я вполне уяснил для себя направление проводимых там исследований национальной культуры. И потому, даже с учетом написанного мной от руки пространного ханжеского упражнения в непредвзятости и скрупулезности, все мои дела в столице полностью подошли к концу в последнюю неделю февраля.