Ф. Вишнивецкий - Тридцатая застава

При разговоре с Кузнецовым Стусь не скрывал своего недружелюбия.

— Снова собираетесь действовать в обход следственного отдела? Прошу не вмешиваться в наши функции…

— Невыносимо трудный вы человек, Иван Петрович. Кажется, одно дело нас связывает…

— Довольно об этом. Вы свое дело сделали, жду нарушителя в тюрьме.

Он круто повернулся и вышел.

— Не люблю этого человека и даже себе не могу объяснить, за что. Какой-то он скользкий.

— Пустое все это, Петр Сергеевич. Стоит ли тратить нервы на такие мелочи? Он кабинетный работник, судит о людях по бумажкам.

Заложив руки за спину, Шумилов подошел к окну— во двор въехала полуторка.

— Вот и прибыли наши орлы! — обрадовался он. — Люблю молодежь!

— Рано в старики записываешься, Петр Алексеевич. А ребята и в самом деле замечательные. Сужу по учебе. Как покажут себя на службе, видно будет.

Через минуту в кабинет вошли ребята — стройные, подтянутые, начищенные, будто и не они только что тряслись на запыленной полуторке от вокзала до штаба отряда.

— Товарищ майор! Политрук Байда прибыл в ваше распоряжение на должность политрука заставы! — звонко доложил Антон.

Кузнецов с явным удовольствием слушал своих воспитанников, не скрывая, что рад встрече с ними. Потом представил им комиссара отряда:

— Ваш непосредственный начальник — старший политрук Петр Алексеевич Шумилов. Вот и обращайтесь к нему по всем вопросам. Надеюсь, вы не уроните чести нашего училища… Об остальном вам скажет старший политрук, мы тут кое-что наметили…

— Будем считать, что знакомство состоялось, — улыбнулся комиссар, пожимая руки политрукам. — Ссориться не будем, но и спуску не дадим, если проштрафитесь. Согласны? — Политруки переглянулись, смущенно заулыбались: немного странным показалось им такое откровенное начало и служебных отношениях. — Вы, как я понял, брат Евгения Байды. — повернувшись к Антону, продолжал Шумилов. — Лично не знаком с ним, но по рассказам старожилов знаю, что настоящий солдат был. Вот и пойдете по его следам, на тридцатую. Так что теперь двойная ответственность ложится на вас — перед братом и перед Родиной. Понятно?

— Понятно, товарищ старший политрук! — обрадовался Антон.

— А вы, надеюсь, поддержите традиции своих кубанских предков… Как там у них о саблях говорили? «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай»? Хороший девиз! Пойдете на двадцать девятую. И живите дружно, как и положено хорошим соседям…

Напряженность встречи развеялась. Кузнецов во время разговора несколько раз подходил к окну, что-то высматривал там.

— А пока присядьте на диван, отдохните, — пригласил он политруков, снова выглянув в окно. — Сейчас будет у вас первый урок пограничной службы, так сказать, первая практика. Кстати, наглядное пособие для урока доставлено с тридцатой, теперь уже вашей заставы, товарищ Байда.

Заинтригованные политруки оживились, полагая, что станут свидетелями разговора с каким-то недисциплинированным пограничником, вызванным в штаб.

Но вошедший в кабинет белокурый молодой человек среднего роста, в костюме горожанина совершенно не походил на пограничника. Держался уверенно, с явным интересом рассматривал незнакомых командиров.

Поведение Ганса Брауница действительно было непринужденным. Легенда о политическом эмигранте тщательно разработана совместно со Шмитцем и казалась вполне вероятной. Главным козырем в этой легенде была сфабрикованная абвером листовка, которой запасся Шмитц в школе Геллера. В ней упоминалось о пострадавшей от нацистов семье Брауницев.

Однако этот вариант был рассчитан лишь на случай неудачи, как дальний прицел. О судьбе Стручковского Шмитц ему ничего не сказал. Агент должен знать только свою задачу, так спокойнее. А задача все та же: наладить связь с резидентом. Просьба о политическом убежище — запасной ход. «Улик у вас, Ганс, никаких, чекисты ни к чему не смогут придраться. Есть все основания на успех, а тогда и займетесь главной задачей…»

Этим, должно быть, и объяснялось самоуверенное поведение агента на заставе и здесь, в штабе. Он с любопытством рассматривал командиров. Особенно понравились ему два молодых с красными звездами на рукавах гимнастерок. Обыкновенные люди и смотрят на него беззлобно, даже добродушно. А в школе столько наговорили им о чекистах, что он представлял их какими-то дикарями…

Когда конвоиры вышли. Кузнецов пригласил нарушителя, указывая жестом на стул:

— Садитесь, рассказывайте…

Нарушитель понял жест старшего командира, взглянул на стул, но продолжал стоять, повторяя уже известную версию:

— Их бин политише эмигрант, герман, Берлин, ферштейн?

— Не можете, значит, говорить по-русски? Что ж, поможем вам, — улыбнулся Кузнецов и вызвал переводчика. Когда тот вошел, майор повторил:

— Садитесь, рассказывайте, кто вы, откуда прибыли, зачем?

Услышав немецкую речь. Ганс начал быстро рассказывать, так что переводчик едва успевал за ним.

— Я счастлив, что попал наконец к нашим друзьям. Мы, немецкие рабочие, очень любим Советы, благодарны советским людям за их моральную поддержку в нашей борьбе против нацистов…

Его рассказ казался довольно правдоподобным и искренним, в отдельных местах даже голос прерывался не то от волнения, не то от радости, что удалось встретить людей, которые поймут его страдания и помогут в беде. Молодые политруки сочувственно поглядывали на возбужденное лицо Брауница, готовые подойти к нему и от всего сердца пожать руки, успокоить. Они так много читали о жертвах фашизма… Но почему у Кузнецова такое холодное, бесстрастное лицо? Странно: чуткий, отзывчивый, душевный человек — и такое безразличие к чужим страданиям…

— И все же непонятно, что вас заставило эмигрировать, — холодно прервал его Кузнецов.

— Но вы еще не знакомы с листовкой, я прошу перевести…

Переводчик прочитал по-русски содержание листовки. где действительно рассказывалось о гонениях на коммунистов и тех, кто им сочувствует. Упоминалась и семья Петера Брауница.

— О, мой добрый отец и бедная сестричка! Они и сейчас в гестаповских застенках, в Старом Моабите… — При этих словах Ганс даже слезу смахнул. — Вам в свободной стране, конечно, трудно представить, каким пыткам они подвергают всех, кто против наци. Что же мне было делать? Вот и решил. Рискуя жизнью…

Он окончательно вошел в роль и уже не стеснялся слез. Голос его дрожал, прерывался. Байда и Лубенченко с волнением смотрели на эмигранта — вот она, жертва фашизма!

До чего довели, проклятые, человека!

А Кузнецов все тем же ровным, спокойным голосом продолжал выяснять обстоятельства семейной трагедии Брауницев.

— Выходит, ваш отец и сестра коммунисты?