Ф. Вишнивецкий - Тридцатая застава

К удивлению Байды, на этот раз говорил он мягко, сердечно, иногда немного заикался. Так, чуточку растягивая отдельные слова. И политрук не чувствовал того сурового отчитывания, которым любят щеголять некоторые командиры.

— Разве в такую темень можно располагать наряд на высотке? Вы же слепые здесь, ни черта не увидите в лощине. А нарушитель не дурак, он не полезет на высотку… Ведь верно, а?

Сквозь землю готов был провалиться Антон, хотя разговор был дружеский, в самой вежливой форме. Даже отошел подальше, чтобы подчиненные не слышали.

«И ничего возразить нельзя. Поделом тебе, слепой кутенок! Учиться надо…» — подумал он, прощаясь с комендантом.

Возвратившись утром на заставу, политрук уснул крепким сном здорового, утомленного человека.

Иван Недоля, худощавый белокурый паренек, батрак пана Кравецкого, редко встречался с радостями в своей подневольной жизни. Единственным утешением были встречи с Вандой. Легкая, быстрая и нежная девушка всегда приносила успокоение. Но как быстротечны были эти встречи! И после каждой все сильнее он чувствовал свою беспомощность: что он может сделать, чтобы вырвать ее из дома Кравецкого?

Рано овдовевший отец Ванды и Болеслава Щепановских служил лесником у Кравецкого. После смерти он оставил детям в наследство лишь доброе имя и несколько сот злотых, которые быстро растаяли в неопытных руках, и наследники остались без средств для пропитания и без крыши над головой. Болеслав ушел в армию, а Ванду взяли в панский дом на положение воспитанницы из милости. В действительности же она исполняла обязанности горничной. Это очень тяготило брата, а особенно Недолю.

А что он мог сделать? Забрать девушку и уйти обратно к Фишеру, в Ольховое? Но немец злопамятен, туда дорога заказана…

…В прошлом году, перед жатвой, Фишер привез из Германии два трактора и комбайн. Больше половины батраков-сезонников, жителей Ольхового и окрестных сел, в тот же день были уволены с работы.

— Можете уходить на все четыре… — сказал Яким Дахно, заменивший Коперко на должности управляющего. — Расчет вы получили…

На самом деле никакого расчета не было. Лишь кое-кто из рабочих весной выпросил аванс. Да еще питание и штрафы. И к вечеру уволенные шумной толпой собрались перед балконом помещичьего дома, требуя справедливого расчета. На шум вышел помещик с бухгалтером и двумя овчарками. Их встретили разноголосыми выкриками. Кое-кто из местных привел с собой жену и детей.

— Скажите, пан бухгалтер, что им нужно? Разве вы не рассчитались с рабочими?

— Как можно, пан Фишер! До последнего злотого всем уплатил! Да они и заработать еще ничего не успел… — Он раскрыл, положив на перила, толстую книгу. — Здесь все записано…

— Видите? Как вы смеете еще требовать денег? Пан Дахно! Гоните со двора это быдло! — крикнул он, и овчарки угрожающе зарычали на толпу.

И тогда Недоля сорвал кепку и взмахнул ею над головой.

— Что вы смотрите?! Кого просите? Собаки ихние живут лучше, чем мы… К черту машины…

Он показал рукой на хозяйственный двор, где в гараже стояли новые машины, и устремился туда. Взбудораженная толпа рабочих помчалась за ним. Затрещала и рухнула под напором разгневанных людей брама, послышался лязг железа, глухие удары топора, треск разбиваемых досок…

Утром нагрянула вызванная Дахно полиция, началась расправа. Недоле удалось бежать в родные Лугины. Когда стемнело, он пробрался к пограничному кордону и попросил вызвать пана Болеслава Щепановского.

До поздней ночи беседовали они в глухом, поросшем бурьяном овраге, ища выхода из создавшегося положения.

— Нехорошо получилось, Ванек, — говорил Болеслав. — Подумаешь, напугали Фишера. Соли на хвост ему посыпали. Он купит новые машины, а ты куда денешься?

— Убегу туда… — кивнул Иван в сторону Збруча.

— А что будет с Вандой, подумал?

Нет, не может Иван оставить здесь девушку, без которой он не представлял себе жизни.

И не убежал Недоля в страну по ту сторону Збруча, о которой так много мечтал. Переждав несколько дней, пока успокоилась полиция, он попросился на работу к пану Кравецкому, где его отец служил конюхом.

— Шануйся, Иванко, у них сила… С голыми руками ничего мы не сможем, только беду накличем на свои головы, — вдалбливал ему отец.

По-иному восприняла события Ванда. Не по душе ей было смирение старика Недоли; она гордилась, что ее Ванек не побоялся выступить против всесильного помещика.

— Их надо бить и жечь, этих панов, слышишь, Ванеку? Бить и жечь! — И она сжимала свои тонкие ладони в кулачки.

В такие минуты Ваня забывал о всех тяжестях и невзгодах, и сама жизнь казалась ему бесценным даром, великим счастьем.

Последнее время Шмитц очень беспокоился. О Браунице никаких сведений от Южного. Хорошо, если удалась запасная легенда о политическом убежище, придет время, и все хлопоты с ним окупятся сторицей. А если попал в руки чекистов и не выдержал пыток? (За границей усиленно распространяли сказки о «жестоких пытках в чекистских застенках»). При переброске Шмитц дал понять Гансу, что жизнь отца и сестры зависит от него: заслужит — останутся живы, предаст будут уничтожены. Вот и надо узнать: выдержал или предал? Так или иначе, надо действовать. Штольце настойчиво требует сведений.

Пришла очередь Василия Буца. Он хорошо знал местные условия, язык, в детстве не раз бывал не только в Лугинах, но и в Збручске. Раздорожье… Ему нетрудно будет разыскать Фризина. Главное — создать условия для переброски. Пригласив Морочило. Шмитц выехал вместе с ним в Лугины, к помещику Кравецкому.

Пан Кравецкий радушно принял гостей, и Василии Буц обрадовался приезду шефа: надоело жить лежебокой и выпрашивать у дяди злотые на развлечения. Рано или поздно надо начинать то, к чему его готовили.

О судьбе товарищей по школе ничего не знал да и не интересовался.

На следующее утро возбужденный хозяин ворвался к гостям.

— Вы только посмотрите, пан Морочило, что делают эти безбожники! Священные могилы моих предков оскверняют!

Наскоро одевшись. Шмитц и Морочило поспешили за хозяином на балкон. По ту сторону Збруча, на склонах, где, по уверению пана Кравецкого, когда-то рос фамильный сад и были похоронены его деды и прадеды, стрекотал трактор. По вспаханной полосе ходили пограничники, девушки в пестрых платьях, дети. Ветер доносил оттуда отголоски песни.

В голове Шмитца мелькнула мысль: почему бы не использовать возмущение Кравецкого и под шумок перебросить Василия?

— Напрасно вы кипятитесь, пан Кравецкий. Кто вам мешает прекратить это издевательство, хуже — надругательство над семейной святыней? Что, у вас людей нет или оружия не хватает?