Ф. Вишнивецкий - Тридцатая застава

— Ну вот… Пришел… — обрадованно выдохнул Ткач, увидев Тагира. — Я ему, проклятому фашисту, приказываю кричать, чтоб, значит, ты услышал, потому что у меня сил уже нет, а он лопочет что-то, словно индюк…

Говорил Ткач с надрывом, тяжело дыша, еле ворочая языком. Лицо его и раньше было бледным, а теперь совершенно побелело, будто его вымазали мелом.

— Камерад командер! Их бин кайн зольдат, кайн милитер, — повернулся немец к Тагиру, указывая пальцем себе в грудь. — Их бин пристер, пастор… Кирхе, гот… О! — и он возвел к небу глаза.

— Бог! Пастор! Ах ты… — злобно выругался Тагир, ткнув толстяка дулом автомата в живот. — А это кто, бог ею долбанул? — Он показал на ногу Ткача: ниже колена, где раньше была обмотка, темнели набрякшие в крови брюки. — А перевязывать тебя учили, толстый бандит?

Пастор, молча оглядываясь на «камерада», выполнял все его приказания, забыв, что «не знает» русского языка: перевязывал им же простреленную ногу Ткача, потом подсаживал раненого на лошадь и всю дорогу поддерживал его, чтобы не свалился. Тагир шел сзади с подобранным оружием на плече.

— Понимаешь, было еще темно, и я не заметил, куда ты девался. Думал, убит… — медленно, словно сквозь сон рассказывал ослабевший Ткач. — Подхватил выпавшую из тачанки винтовку и… А потом этот гад резанул меня из автомата по ногам… Но я все-таки успел сбить его с ног… Хорошо, что ты нашел, а то уже невмоготу стало. Голова кружится…

Встретив странную процессию, Байда собирался отчитать Тагира. Но, выслушав рассказ о случившемся, не мог скрыть радостной улыбки: и здесь Стусь, требовавший немедленного расстрела Андрея Ткача, потерпел поражение.

Рассредоточившись вдоль Днестра, погранполк спешно возводил укрепления.

Зенитчики фронта устанавливали вокруг переправы пулеметы, длинноствольные орудия. Посматривая на пленных, с угрюмым и растерянным видом сидевших в стороне под охраной двух пограничников, Кольцов и Шумилов проверяли найденную на поле боя рацию.

— Разыскать бы их радиста, ловкую штуку можно отчебучить, а, товарищ комиссар?

— Допустим, радиста разыщем, и что же?

— Составим с вами радиограмму — и пусть передает от имени командира десанта!

— Вот так солдат! А шифр? Как ты проверишь радиста?

— Проверить, пожалуй, можно…

— Что ж, рискни…

Начали вызывать пленных. На вопрос о том, кто работает на рации, все молчали. Последним привели длиннолицего обер-лейтенанта. Из офицеров, не считая «служителя бога», о котором Кольцов еще не знал, он один остался в живых. Подняв на уровень подбородка правую руку с перевязанным носовым платком большим пальцем, будто это было какой-то особой заслугой, он левой рукой ворошил жиденькие волосы на голове, стараясь придать себе воинственный вид. На вопросы отвечать не стал.

— Я есть офицер великой Германии, и для вас этого достаточно.

— Но зачем офицер великой Германии полез на нашу землю? Что он здесь забил? — вмешался Шумилов.

— Это знает фюрер. Вот кончится война, и он вам все объяснит.

— Да. он все объяснит и за все ответит! А вот вам уж не придется объяснять… По законам военного времени с вражескими диверсантами, лазутчиками у нас один разговор…

«Офицер великий Германии» вздрогнул, побледнел и как будто стал ниже ростом. Байда в это время привел растрепанного толстяка.

— Обер-лейтенант Вернер! — обрадовался пастор, и от этого выкрика тот стал еще ниже. — О майн гот! Дизе готтлозен мих тотшляге вольте! (Эти безбожники хотели меня убить!).

Вернер бросил в лицо толстяку какое-то ругательство, и тот отступил, удивленно моргая большими навыкате глазами.

— Постой, постой! — воскликнул Шумилов. — Вернер, говоришь? Не тот ли, что в переселенческой комиссии работал в Фридрихстале? Там еще пастор был…

— Да, да! — обрадовался толстяк и улыбнулся, будто встретил хорошего знакомого. — Это я!

— А кто из вас играет на этом органе? — Кольцов указал на рацию.

— Радист убит, господин майор…

— Какое задание десанта? — продолжал Кольцов, полагая, что обер-лейтенант «раскололся». Но тот продолжал упорствовать.

— Немецкий офицер на такие вопросы не отвечает. И не будет.

Один из пожилых диверсантов, боязливо посматривая на своего командира, разговорился и в общих чертах рассказал о главных задачах. Да об этом можно было догадаться по экипировке и снаряжению парашютистов.

Из-за гибели радистов и незнания кодов от попытки связаться с немецкой разведкой пришлось отказаться.

— Ты, майор, займись-ка лучше той рацией, которая с первого дня войны сопровождает нас. Не кажется ли тебе, что она следует за нами по пятам? В условиях отступления это очень опасный спутник…

— Не только я — все разведчики армии занимаются таинственной рацией, но пока безрезультатно. В общем потоке войск и мирного населения найти шпиона не легче. чем иголку в стогу сена…

К десяти часам на переправу прибыли Кузнецов, член Военного совета армии Батаев и Стусь. Последний, к удивлению знающих его командиров, растерял свой внешний лоск, вылез из машины грязный, помятый, небритый. Увидев Байду, он прежде всего поинтересовался дезертиром.

— Его вместе с ранеными отправили в госпиталь…

— Как отправили? Кто разрешил? — набросился полковник на Бахтиарова, обходя ненавистного ему замполита.

— Простите, товарищ полковник, но Андрей Ткач храбро сражался с диверсантами, пленил немецкого офицера. Вину свою он искупил в этом бою…

«А это мы еще посмотрим», — подумал Стусь, но ничего не сказал комбату.

Тяжелой была встреча со старшими командирами. На коротком совещании офицеров полка Батаев говорил:

— …Мы оставили Подгорск. Предполагаемое контрнаступление не состоялось. Армия с тяжелыми боями отходит. Ваша задача — пропустить войска и взорвать переправы. В бой не вступать, немедленно отходить к Збручску. Арьергардные бои примут на себя армейские части. Не скрываем, может статься, противник попытается отрезать пути отхода — будем драться в окружении… — Это слово впервые услышали пограничники из уст старшего командира, — Вот едем с полковником готовить оборону на старой границе… А вы, товарищ Птицын, санчасть и все, что обременяет передвижение, немедленно выводите за Збруч…

Говорил Батаев тихо, внешне был спокойным, только по длинным паузам можно было догадаться, чего ему стоило это спокойствие. Он мало походил на военного, оставался все тем же рассудительным, неторопливым и заботливым партийным работником, лишь жестче, темнее стало его лицо да на висках гуще проглядывает седина.

При воспоминании о санчасти Байда взглянул на Лубенченко. Тот покраснел, прикусил губу, готовый сейчас же бежать к Юлии. Нелегкой была их жизнь. Столько лет ожидали друг друга, а теперь встречаются урывками и прощаются в постоянной тревоге, не уверенные в следующей встрече.