Владимир Петров - Единая параллель

Начало получилось рисковым. Миша подтолкнул цугфюрера к смотровому окошку, а сам подсунул сбоку в узкую щель его эсэсовский зольдбух.

Слетко, жавшийся рядом к стене, обмер, облился холодным потом: на жилистой Мишиной руке был наколот пропеллер с крылышками — он четко виделся в оконном свете!

Однако обошлось… Сонный часовой небрежно пролистал удостоверение, зевая, вгляделся в лицо Кортица — цивильная шляпа и наглухо застегнутый плащ ничуть не удивили его. Состоялся сухой официальный разговор.

— Кто вам нужен?

— Я из полевой группы гестапо. Мне срочно необходимо в штаб минирования. Имею поручение к полковнику.

— Да, полковник здесь. И кажется, еще не спит. Но почему через эту проходную?

— Мне так приказано.

Очевидно, ответ удовлетворил часового, потому что он вышел из бетонной будки и не спеша отодвинул засов на калитке. И вот именно в этот момент гауптшарфюрер Кортиц сделал свой давно рассчитанный ход, на какие-то доли секунды все-таки опередив молниеносного «флибустьера». Вместо того чтобы резко шагнуть в сторону (как было уговорено), цугфюрер мешком упал под ноги часовому, упал с подкатом, сразу сбивая его на землю. Мишина финка, предназначенная на этот случай Кортицу, блеснув, вонзилась в спину часового.

С непостижимой верткостью цугфюрер нырнул под стоящий рядом грузовик, выскочил по другую сторону и в несколько прыжков оказался у разграничительной сетки. Он успел прыгнуть на нее и тут же сел, остановленный сразу двумя пулями. Первым выстрелил Слетко, а вторую Кортиц получил в грудь — через двор бежала караульная смена (выходя из будки, часовой нажал кнопку вызова — согласно инструкции посту на ночное время).

Выстрелы — а они приказом Миши допускались лишь в крайнем случае, в безвыходном положении — были обусловленным сигналом для группы прикрытия. Тотчас же из развалин соседнего дома застрочили автоматы, мощно и гулко ухнули гранатные взрывы, выметая на дворе все живое.

Автоматически, по сигналу из караула, с треском захлопнулась бронированная калитка.

За последнюю неделю обстановка настолько осложнилась, что оборонявшая город оперативная группа генерала Вернера Кемпфа приказом Гитлера была спешно преобразована в третью полевую армию с задачей: удержать Харьков любой ценой.

Расторопные штабисты из нового армейского управления попытались зачислить полковника Крюгеля в свой инженерный отдел, но последовал телефонный окрик штандартенфюрера Бергера: «Не трогать!» С ним боялись связываться даже высокопоставленные генералы, как-никак, он приходится двоюродным братом группенфюреру Бергеру — заместителю самого Кальтенбруннера.

Бергер пояснил, что оставляет при себе оберста Крюгеля потому, что дело, которое им поручено, в одинаковой степени разделяет между ними особую государственную, имперской важности ответственность. Штандартенфюрер, как и всегда, выражал свои мысли веско, с витиеватой значительностью.

Впрочем, сам Крюгель усматривал за этим нечто другое: «старина Хельмут» желал иметь под рукой удобного собутыльника. Штандартенфюрер, страдавший пристрастием к выпивке, в последнее время отбросил всякие тормоза и пил напропалую. Подчиненные, как он резонно полагал, ему в компанию не годились. С Гансом Крюгелем он пил по вечерам, на равной ноге, тем более что полковник держался крепко, а хмелея, становился молчаливым, почтительно, со вниманием выслушивал длинные речи эсэсовского ветерана, в которых частенько проскальзывали весьма рискованные суждения.

Хотя, может быть, как доверительно сообщил штандартенфюрер, тут и впрямь были замешаны интересы его, Крюгеля, личной безопасности. Почему бы нет, ведь именно в его голове держались сведения, которых не знал никто другой и за которые дорого дало бы советское командование.

Что ж, если даже опека — Крюгель не возражал. Говорят же русские: «Береженого бог бережет». А ему очень следует поберечься, хотя бы ради ближайшей перспективы. Остров Узедом, Пенемюнде действительно удел избранных, уже не говоря о том, что начнется новая жизнь, полная высокого смысла, не в пример теперешнему опасному прозябанию.

Уже который день Крюгель чувствовал угнетающую опустошенность, измотанность. И шло это не от физической усталости и даже не от постоянной опасности, связанной с поспешным минированием, — иногда под огнем, бомбежкой, пренебрегая элементарными требованиями технических инструкций.

Он считал пакостным то самое дело «имперской важности», которым занимался. Он считал его грязным и аморальным, никоим образом не связанным с военной необходимостью. Он много думал и все больше приходил к выводу, что пресловутая теория «спонтанной жестокости», проповедуемая Бергером и его единоутробниками — эсэсовцами, не болеем чем бред озверевших от злобы обреченных висельников. Бред опасный, гибельный для нации не только в трагическом настоящем, но и в будущем.

И честно говоря, он боялся за себя. Потому что знал: будущее рано или поздно предъявит ему лично свой страшный счет, от которого он потом никуда не уйдет, ибо не может уйти человек от суда собственной совести.

Как ни странно, он начинал привыкать к регулярным вечерним попойкам — коньяк хоть на несколько часов выводил его из состояния мрачной самопожирающей депрессии. Иногда ему начинало казаться, что он очень близок к жизненному финалу и что именно Харьков, заминированный им, станет его собственным бесславным концом.

Поздно возвращаясь от Бергера, он уже не один раз с жадным интересом включал радиоприемник, слушая приглушенные передачи Союза немецких офицеров. Удивлялся знакомым фамилиям пленных генералов: фон Зейдлиц, Хоовен, фон Даниэльс. Были даже дивизионные инженеры, которых он знал лично — Гетц, Штеслейн… Нет, плен его не устраивал, он не был готов к нему, да и просто не был способен на это.

Город наводнили войска, они затрудняли минирование, уже не говоря о том, что на многих объектах после окончания работ приходилось выставлять предупреждающие посты. Первоначальные схемы и расчеты летели к черту, технических средств не хватало, а один из трех саперных батальонов так и не поступил в распоряжение Крюгеля — его прямо из эшелона бросили на передовую, в район хаотических развалин Тракторного завода.

Штандартенфюрер Бергер стервенел с каждым днем, нередко напиваясь теперь с самого утра. Впрочем, делами Крюгеля он почти не интересовался: у эсэсовской айнзатцкрманды, зондеркоманды СД и групп полевого гестапо полно было своих забот в городе, который уже напоминал осажденную крепость (оставались только две дороги на юго-запад).

Находясь под крылышком штандартенфюрера в одном с ним особняке, Крюгель тем не менее не испытывал особого удовольствия, не говоря уже о комфорте. Сквозь зарешеченное окно в его комнату на первом этаже постоянно доносились сo двора гвалт и ругань полупьяных эсэсовцев, визг тормозов на полном ходу въезжающих машин, а после обеда, как правило, душераздирающие вопли из подвала, где пытали разного рода дезертиров и диверсантов. В такие минуты Крюгель обычно включал на полную громкость радиоприемник или, плюнув, уходил в свой автовзвод на соседнем переулке, пользуясь, как и сам Бергер, ключом от потайной двери. Это была его единственная привилегия в кошмарном содоме, какой являл собой эсэсовский особняк.