Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

Потом был незабываемый прием. Шампанское лилось рекой, звучали заздравные речи, назывались цифры убитых фашистов, сбитых вражеских самолетов. А Борису вдруг совсем не к месту и не ко времени припомнилась первая и последняя любовь — Эльза. Она тоже была немка. И такая каша заварилась в его голове, что стало дурно. Кто кого и за что убивал? Да, фашисты ворвались в нашу страну, мы их убивали, они — нас, но зачем, с какой стати? Мы что, стали жить лучше, чем жили? Вряд ли. И еще он подумал о том, что обязательно придет время прозрения, когда народы поймут, кто толкал их на смерть, кому была нужна и выгодна эта бойня. И, наверное, перестанут хвалиться числом убитых ими людей, русских ли, немцев ли, просто людей, миллионы которых, как он, Борис Банатурский, не долюбили, не дорадовались…

В просторном холле Бориса по-прежнему ждал полковник Арутюнов. Борис невольно улыбнулся: рядового опекает полковник, готовый выполнить любое его пожелание.

И снова они ехали по людных московским улицам, но Банатурский ничего не замечал. Он был во власти воспоминаний. Перед глазами было золото генеральских мундиров, слышал доброжелательный голос маршала, дивился услышанному. И не мог поверить, что это было на самом деле.

В гостиничном номере полковник неожиданно выставил на стол бутылку пятизвездного армянского коньяка, собственноручно нарезал тонкими ломтиками лимон. Предложил выпить за встречу с маршалом.

Разговор шел вяловато, наконец, когда половина бутылки опустела, полковник сказал с явным сожалением:

— Такой замечательный для вас день, но …тень на него напускают давние воспоминания. Не так ли? Вы презираете меня за тот допрос в госпитале?

— Это было давно, — рассеянно ответил Банатурский, — да и презирать обидчиков не в моем характере. Помните, в Библии: «благословляйте убивающих вас». Странно, но это так. Хотя, какого дьявола вы тогда прицепились к увечному? Я у Бога на краешке облачка качался, ножки в ад свесил, а вы… с такими обвинениями.

— Но вы по своим все-таки стреляли?

— Приказ был выстоять любой ценой. А во время атаки стрелковая рота позади нас дрогнула. Я и решил ее остановить, припугнуть что ли, стрелял по «мертвой зоне», впереди роты. Часто думаю: кому нужна была та обреченная высота? — Банатурский налил себе еще коньяка, выпил, помолчал.

— Грех на душу взяли самостоятельно? — продолжал допытываться полковник Аракелов.

— Жаль, не поймете. Хотите, еще похожий случай?

— Валяйте, рассказывайте. Официальная часть почти закончилась.

— В сорок пятом это случилось, в Карпатах. Славяне попали в засаду в узком горном ущелье, стали беспорядочно отступать. А фашисты их выцеливали из-за каменистых валунов. К нам примчался полковник, то ли из СМЕРШа, то ли из штаба, приказал командиру батальона встать в заградотряд, заставить солдат прекратить отступление. Командир наш нарушил приказ, по своим стрелять не стал. Пропустили солдат за свои спины, прикрыли их, потом сообща встретили фашистов, — Банатурский замолк. Этот случай ничего не объяснял, был совсем ни к месту, мысли путались то ли от коньяка, то ли от волнения.

— Я все понимаю, — мягко согласился полковник, — с годами пережитое видится яснее, однако тогда на следствии бывший ваш напарник сержант Субботин … по кличке «Бура»… — «Бура» — мой старый знакомый, еще по сорок второму году. Что мог он показать на следствии? Сам сбежал с поля боя.

— По его словам, вы вели прицельный огонь по своим, видел убитых солдат. Мне неловко ссылаться на этого гражданина, тогда мы не знали, что он дважды судимый, но…

— Договаривайте.

— Субботин письменно утверждал, что вы хотели оголить стык рот для прохода фашистских автоматчиков на участке северного фаса курского выступа.

— Я решал судьбу курской битвы! — не сдержал горькой улыбки Банатурский.

— Почему же меня тогда не расстреляли? — в душе всколыхнулась буря: уголовник остается уголовником, в какие одежды его ни обряди, подставил его, а сам смотался с высотки.

— О, это долгая история, она мне едва не стоила лейтенантских погон, полковник попытался уйти от неприятного разговора, — как вам наш армянский коньячок, а?

— Коньяк — потрясающий, но … почему меня не расстреляли?

— Дело прекратили, изучив показания очевидцев и свидетелей — капитана Обозова, помните такого? командира полка Макляра, который посмертно представил вас к медали «За отвагу», старшины Киреева.

— Старшина погиб!

— К счастью, он выжил. Но, давайте о более приятном. Вы — везунчик, Банатурский, два дня назад мне передали просьбу одного всемирно известного учёного, точнее сказать, не просьбу, а требование — найти вас хоть не дне моря. Этот учёный неделю назад прибыл из Америки.

— Вся жизнь — сплошная ошибка, — грустно улыбнулся Борис, — принимают за кого-то другого. Нет у меня знакомых — учёных с мировыми именами. И вообще, я один, как перст. Я — однолюб, древнее ископаемое.

— Кто же она? — вежливо поинтересовался полковник.

— Этой девушки давным-давно нет в живых, очень давно.

— Простите, я не хотел вас обидеть. А учёный с мировым именем вас отыскал наконец-то.

— Сегодня был слишком волнующий день, — отмахнулся Борис, — не томите, кто он?

— Поехали! — Полковник поднялся…

Чёрная «волга» снова помчалась по Кутузовскому проспекту, мимо высотной гостиницы, мимо фабрики-кухни, мелькнуло за окнами величественное здание Бородинской панорамы.

— Далеко ещё?

— Почти приехали! — и действительно, автомашина остановилась возле массивного серого здания с округлыми арками. Полковник первым вышел из машины. — Прошу, Банатурский, вас, кажется уже ждут…

Борис, абсолютно ничего не понимая, тоже выбрался из автомашины, и воскликнул, не веря своим глазам. От подъезда к нему спешил массивный человек, широко улыбаясь. Борис узнал его сразу. Только у Генки Шурова могла быть такая копна ярко-рыжих волос, смешно оттопыренные уши.

— Генка! Не может быть!

— Ещё как может! — пробасил Шуров, обхватил Бориса, крепко прижал к своей груди друга юности.

Прохожие с любопытством и благоговением смотрели, как два немолодых человека стояли в обнимку на тротуаре и не скрывали слёз…

И вдруг сердце Банатурского встрепенулось, забухало так, что разом потемнело в глазах. Острейшая боль ударила под левую лопатку, будто с размаху в тело вонзили нож. Боль резко отдалась в левой руке. Угасающим взором старик удивленно разглядел прямо под головой легкое золотистое облачко, а на нем — смутный силуэт девушки.

— Эльза! Милая Эльза, все такая же юная, манила его к себе.

Рука безвольно упала, смахнув письмо и оно, словно подбитый голубь, соскользнуло на холодный пол.