Гено Генов-Ватагин - Скажи им, мама, пусть помнят...

Ох, это длинная история! И что только не валилось на мою несчастную голову! Я знал всего несколько немецких слов. А в посольстве я столкнулся с изысканными господами, и мне, крестьянскому парню, пришлось с ними как-то договариваться. Сотрудница посольства, которая должна была выдать мне визу, узнав, что я болгарин, стала рассматривать меня, как диковину, и заставила ожидать, не предложив сесть. Получив визу, я отправился бродить по берлинским улицам и прогулял до поздней ночи.

На следующий день я сел в поезд, идущий в Мюнхен. На сей раз в моем купе оказалось немецкое семейство. С ними я почувствовал себя спокойнее. Сказал им, что я студент и еду в Болгарию. Они не проявили особенного интереса к моей личности. И я без происшествий доехал до Мюнхена.

Из Мюнхена в Вену ехали днем. Всю дорогу я сидел у окна, делая вид перед попутчиками, что любуюсь природой и что мне очень нравятся окрестности, мимо которых мы проезжаем.

В Вене со мной произошло маленькое недоразумение. Извозчик, увидев, что я выхожу из шикарного вагона, решил отвезти меня в самую дорогую гостиницу.

Вскоре явились двое полицейских и начали меня самым подробным образом расспрашивать, откуда еду и с какой целью путешествую. Так как я не говорил по-немецки, то они решили вызвать какого-то русского переводчика, вероятно белогвардейца. Я быстро сообразил, какая мне грозит опасность. Переводчик сразу же поймет, что я не русский, и может навлечь на меня подозрения. Поэтому я заявил, что еду в Болгарию, где скончалась моя мать, и что я непременно должен поспеть на ее похороны. Тогда старший полицейский махнул рукой и оставил меня в покое. Так мне удалось ускользнуть из рук полиции.

Через час, приведя себя в порядок, я вышел из гостиницы и встретился с Тодоровым (Иваном Генчевым-Караивановым), отвечавшим за болгарских политэмигрантов в Австрии.

Узнав, где я устроился, он поморщился и распорядился, чтобы я немедленно забрал оттуда багаж во избежание провала.

«Да ты, — сказал он мне, — попал в самую дорогую гостиницу. В ней останавливаются обычно князья и графы, так зачем же тебе, бедняку, туда было лезть?»

В Вене я встретился с двумя товарищами — Христо Петровым и Гавраилом Савовым. Мы разными путями добирались до Вены, где нам предстояла встреча.

Нас устроили в рабочем общежитии. Впервые за все свое длительное путешествие я почувствовал себя в своей среде.

Тодоров отобрал у нас паспорта, выдал новые, и я стал теперь Андреем.

В Вене я оставался месяца полтора. Там, до того как меня перебросили в Болгарию, пришлось решать ряд вопросов, связанных с моей будущей работой. Очевидно, до Вены канал, по которому проводилась переброска наших людей, функционировал более надежно, чем из Вены в Болгарию. Нам сказали, чтобы мы выдавали себя за русских белоэмигрантов. Я целыми днями изучал город и страну, занимался русским языком и готовился к своему возвращению на родину. Встречался с австрийскими коммунистами, принимал участие в их мероприятиях и собраниях.

Наконец началась непосредственная подготовка к переброске в Болгарию. Мне сказали, что принято решение послать меня работать в Стара-Загору. Туда я прибуду как студент из Европы. Я купил себе новый костюм, часы, даже трость. Мне снова сменили паспорт. Теперь я стал студентом Бело Белчевым из Варны, возвращающимся на родину.

Сначала было решено, что я проеду через Румынию и оттуда через Русе прямо в Стара-Загору. Но потом решение изменили, и я отправился через Югославию.

Ехал скорым поездом. Став уже опытным пассажиром, я не выходил из вагона ни на одной станции. Все время сидел у себя в купе и думал о Болгарии.

Что происходит в моей стране? После Витошской конференции ЦК партии обсудил 17 и 18 июня 1924 года ошибку, допущенную 9 июня. Теперь следовало исправлять эту ошибку, перестраивать работу согласно новым принципам и продолжать бороться.

Как известно, в то время партия вела очень тяжелую борьбу. Многие организации были разгромлены, сохранившиеся нужно было укреплять. Страна стала похожа на пепелище. Мы поставили тогда целью, придя в себя после полученного удара, нанести контрудар. Тот, кто пережил ужасы 1923 года, никогда бы не согласился сложить оружие.

Гочо потрогал пистолет, висевший у него на поясе, и продолжал:

— Без оружия у тебя руки связаны, а без идеологической закалки ты слеп. Коммунисты сильны главным образом идейной убежденностью. Но вернемся назад. Ты ведь помнишь, что ответил Левский, когда его спросили: «Васил, кем ты будешь после освобождения Болгарии, ведь ты бы мог и царем стать?» «Ну, если мы боремся за то, чтобы иметь царя, — сказал Левский, — то у нас и сейчас есть султан».

Вот тебе самый яркий пример любви к родине! Вот тебе пример, о котором, особенно коммунисты, никогда не должны забывать, потому что завтра, после того как мы свергнем царя, могут появиться и султанчики. Любой ценой надо преграждать путь разным корыстолюбцам, чтобы они не нарастали, как бородавки на теле народа.

После этого разговора борьба раскидала нас на различные участки, и мы с Гочо не встречались примерно месяц. Мне пришлось снова отправиться в Пловдив, а его послали укреплять другие партизанские отряды. Расстались мы неожиданно, и никто из нас двоих не предполагал, что всего через несколько дней мы встретимся в Пловдиве, на этот раз под видом тихих и мирных горожан. Я надел совсем новый костюм, очки с простыми стеклами и мягкую шляпу. А Гочо в сером макинтоше ходил по городу, заложив руки в карманы, как настоящий оптовый торговец. Мы еще издали узнали друг друга, но решили не подавать виду и пройти мимо, потому что город кишел полицейскими, да и как бы мы ни переодевались, многие из них знали нас в лицо. Ни в коем случае не следовало рисковать.

В горах нам больше так и не привелось поговорить. Мы продолжили незаконченный разговор уже после победы, когда однажды 2 июня вместе посетили партизанские места Среднегорья, чтобы поклониться могилам наших павших товарищей. Но тогда Гочо уже стал неразговорчивым и избегал отвечать на какие бы то ни было вопросы. Здоровье его резко ухудшилось. Я напомнил ему, что он ничего не рассказал мне о последующих годах своей жизни, но он только как-то неопределенно махнул рукой:

— А ты расспроси стены тюрем. Там я оставил свои четырнадцать лет. Все эти годы я недожил и недолюбил. Там остались и годы Димитра Димова, просидевшего в тюрьме еще больше, чем я. И многих других коммунистов — мучеников за освобождение Болгарии от фашизма.

С тех пор я все ждал удобного момента, когда мы с Гочо смогли бы продолжить наш разговор.

И вдруг узнал о его смерти. Много интересного и поучительного унес в могилу скромный труженик партии, наш Гочо…