Максим Бутченко - Три часа без войны

— Митя, пойди-ка сюда, — позвал своего подручного комендант.

— Да, Павел Ильич, чего изволите? — бывший алкоголик вдруг заговорил на манер белогвардейцев.

— Вот, Митя. Поймал я нынче украинского шпиона. Завербованного «украми». Ты не смотри на его преклонный возраст. Этот гад приехал разлагать общество нашей свободной республики. Фашистов он почитает. Не удивлюсь, если в рюкзаке у него листовки с бандеровскими лозунгами, — сказал Резников.

— Э-э, так ведь это старик, — удивился Митька.

— Не смотри, что он бороду отрастил. Может, она приклеена. Ты вот что сейчас сделай: вызови по рации наших братков-казачков, схватите, обыщите его, а потом — на подвал, — процедил комендант.

— Как на подвал? Я ведь ничего не сделал! Какой я шпион? Мне сто лет в обед, да я руки утром с трудом поднимаю, еле с постели сползаю. За кем я шпионить могу? — истерично затараторил старик.

— А вот мы и разберемся. На подвал в ДОСААФ. Задержание до выяснения, — коротко вынес вердикт представитель законодательной, исполнительной, да и еще и карательной власти свободной «Луганской республики».

Митька схватил Никитича за рукав, дед уцепился за велосипед, но Ильич крепко держался за железного коня, будто боялся, что тот может ускакать вдаль. Так и повели они бедного деда в сторону исполкома, куда уже подогнали «уазик» неестественного зеленого цвета. Старец молчал. Да и что толку кричать. Он пожилой больной человек, десять метров пробежит и свалится — сердце не выдержит. А если эти полоумные представители «республики» начнут стрелять? Посмешище, да и только. Напишут в газетах: «Застрелен Пётр Никитич N… прихвостень фашистской хунты в Киеве». Мария от стыда сгорит.

Вели старца, как агнца на заклание. Шуршал он ногами по асфальту, как ребенок, которого насильно тащат в детский сад. Испуганным прохожим могло показаться, что старику стало плохо и его везут в больницу. Поправлять здоровье. Но поправлять собирались совсем другое. Деда усадили на заднее сиденье, по бокам расположились два амбала, в руках у них АК. Машина завелась, отхаркнула черный дым из выхлопной трубы, недовольно забурчал двигатель — и они тронулись, разгоняясь все быстрее и быстрее. От центра до ДОСААФ — двенадцать минут езды. Для деда эти минуты растянулись в века. Казалось, что он еще больше поседел, будучи седым. Вот и ворота. Распахнулись. Трое уже встречают. Дедушку буквально поволокли, подхватили под руки, а тот смиренно поджал ноги и не издал ни звука — согласился со своей судьбой.

Темный коридор. Та же противная синяя краска на полстены, а выше — поклеены выцветшие бежевые обои. Какая-то дверь. Один открыл ее и заглянул вовнутрь, что-то громко и грубо приказал. Потом двое втащили деда в небольшую, три на два метра комнату, освещенную тусклой 40-ваттной лампочкой. Так и оставили его на полу, словно дедушку-боровика из известной сказки — с коленками, прижатыми к груди. Нескольких секунд было достаточно, чтобы осмотреться. На одной стене маленькое оконце. На полу расстелена солома, видно, на ней спали арестанты. Из угла невообразимо воняло ведро с испражнениями, прикрытое бумагой, чтобы предотвратить распространение зловонного аромата. Комнатка была забита до отказа. Кто-то лежал на картоне-упаковке холодильника. Еще один сидел и читал старую, порванную пополам газету. Третий что-то угрюмо мычал себе под нос. А четвертый — худощавый брюнет среднего роста, с прямым носом и лицом, слегка напоминавшим треугольник, — возвышался над ним, смотрел сверху вниз.

— Ну, здравствуйте, — обратился к старику один из заключенных. — Меня зовут Валерий Макиев. Добро пожаловать в преисподнюю в местной окраске, так сказать.

Мужик проговорил свою фразу, протянул руку, сжал ручонку старика, активно потряс. Это рукопожатие с весьма выраженным уважением, даже трепетом, произвело на деда сильное впечатление. Особенно после скотского отношения со стороны «ополчения». Он опешил, сглотнул слюну, промычал что-то типа «здравствуй, здравствуй, пень мордастый». Потом ему стало стыдно за свою поговорку, и он опять протянул руку Макиеву, а тот повторно схватил ее и вдруг широко, даже радостно заулыбался.

День начинается ночью. Утро переходит сразу в вечер. Вечер может длиться до обеда. Для Петра Никитича потекли арестантские будни. Комнатка небольшая, чтобы улечься, всем арестованным нужно расположиться вдоль стен. Но стоит кому-то ночью перевернуться, как переворачиваются сразу все — иначе никак не поместятся. Импровизированная камера — это небольшое складское помещение со всеми вытекающими последствиями. Вернее, не вытекающими, а «выгребающими». Параши, естественно, не было, зловонное ведро, стоящее в углу, арестанты старались постоянно опорожнять, иначе запах стоял невыносимый. Кажется, пройдет десять лет, а запашок человеческих экскрементов будет преследовать их. Запах несвободы. В дневное время заключенные просились в туалет, находящийся тут же в здании (в конце коридора направо).

Но не всегда охранники поднимали свою задницу, чтобы провести под конвоем задержанных. Бывало, те стучат в дверь, кричат, мол, нужда придавила — какой там. То ли пьяные, то ли сонные — никто не шел. Вот и приходилось идти к ведру. Маленькое окошко во внешней стене всегда плотно закрыто, а для верности с обратной стороны приварены самодельные решетки. Захочешь сбежать — разобьешь окно, а потом будешь мерзнуть. На стенках — остатки прошлогодней плесени, видно, что помещение не отапливается. На полу — скомканный картон из-под упаковок, холмы соломы. Ни матрасов, ни подушек. Спартанские условия. В первый день дед приходил в себя. Он никак не мог понять, как так получилось, что его путешествие оказалось таким скоротечным. Вместо просторов — четыре стены.

Публика в подвале подобралась соответствующая. Двое во главе с Макиевым — украинские волонтеры, задержанные на блокпосте. Еще один — местный ханурик, который валялся недалеко от входа в исполком. И его пьяные гастроли закончились, когда через него переступил Ильич, уверенной походкой направлявшийся в свой мэрский кабинет. А четвертый — представитель алкоголиков, находившихся на ступени чуть повыше ханурика. Оказывается, пьяные скандалы в местных семьях — довольно обыденное явление. Пока была Украина, на такие происшествия часто приезжала милиция, даже составляла акты. Особенно злостных скандалистов увозили в «обезьянник».

С приходом нового республиканского строя мужики не то что стали меньше пить — наоборот, заливают, как они говорят, «сливу» с утра и слоняются где ни попадя. А что делать? Работы нет. Шахты функционируют только на поддержку выработок, чтобы не затопило. Зарплату дают частями. Каждый день по телеку стращают полным уничтожением со стороны украинских фашистов. Как тут не пить, не пытаться скрыться от житейского бреда в пьяном дыму? Вот и заливают. А потом — дома скандалы, побитая посуда, а в худшем случае — жена. Тогда и вызывают ополченцев, просят, чтобы усмирили это пьяное быдло. А те, приехав, кидают провинившегося «на подвал». На следующий день благоверные одумываются и пытаются вызволить суженого-ряженого, ан нет. Теперь пусть он поработает на благо нашей светлой и самой справедливой Луганской республики. И копают выпивохи окопы, разгружают снаряды, таскают строительные материалы, направляющиеся на фронт. Еще больше озлобляется сердце такого мужичка: в шахте адски пашешь за копейки, а тут еще и за бесплатно, как рабсилу, тыкают то туда, то сюда. Щели закрывают.