Максим Бутченко - Три часа без войны

В камере ненадолго повисла тишина.

— Вот это да, дед, так поэтому ты попал в СИЗО? — спросил Лёха.

На что старик согласно кивнул головой. Слова были лишними.

— Тогда и я расскажу свою историю, — проговорил Кизименко и поймал себя на мысли, что прошло два часа пятнадцать минут.

— Я ведь тоже воевал на Донбассе, — проговорил он.

— Как воевал? Где? — встрепенулся Лёха.

Его словно прошибло током от этой новости.

— Сейчас расскажу, — сказал Илья и приготовился излагать свою историю, осознавая, какими могут быть последствия его рассказа.

В кабинете киевского СБУ сидел молодой майор и смотрел на Кизименко, расположившегося на стуле напротив. Его только что проверили оперативными методами — прогнали на полиграфе, допросили.

После первых захватов зданий в Славянске в палатку «Правого сектора» на Майдане Независимости пришел странный парень, представился бывшим офицером ФСБ и попросился служить в ДУК [5]   ДУК — добровольческий украинский батальон. . Находящиеся в палатке обалдели.

— Ти заблукав? П’яний, напевно? — усатый мужик с чубом запорожского казака уставился на него, как на призрак.

— Я хочу сражаться против Путина, — проговорил россиянин.

— Путіна? Навіщо тобі це? — спросил казак.

— Украина — это единственный способ вернуться к истокам Руси, — ответил Кизименко.

— А, та ти націоналіст. Ну, нехай тебе перевірять, — медленно протянул усатый и набрал номер телефона Службы безопасности.

После проверки майор посмотрел на Илью, постучал пальцами по столу и пообещал устроить в батальон «Донбасс», мол, позвонит и договорится. Через несколько дней Кизименко выехал в расположение «Донбасса» в Новых Петровцах под Киевом. Но тут его никто не ждал, майор не позвонил, и в штабе батальона не знали, как с ним поступить. Илья сидел на ящиках из-под снарядов, смотрел в поле, которое раскинулось перед палаткой штаба. Вдалеке на полигоне гремели выстрелы. Слышались учебные взрывы. Коротко стучал пулемет. Звуки выстрелов успокоили его, погрузили в размышления. Он подумал, что приехал сюда и почувствовал что-то странное, то, с чем местные свыклись. «В России расцвел культ доброго царя и стабильности, а в Украине — культ ежесекундного Майдана и сваливания всех бед на москалей. А когда враг затихает или пропадает, украинцы грызутся между собой», — размышлял петербуржец под аккомпанемент взрывов. И подтверждалось это правило всегда, и не было ни одного исключения. На полигоне внезапно все стихло, и тут же в проеме палатки возникло румяное лицо бородатого мужика, который просунул голову и осмотрелся. Потом весь мужик выплыл из светло-зеленой ткани и позвал Кизименко. Через три минуты россиянину сообщили, что он принят…

— Это чье село? «Сепарское» или украинское? — спросил Илья у перепуганного продавца продуктового магазина.

— Да ничье. Вот сами гадаем, чьи мы, — ответил продавец.

В конце августа под Иловайском творилось невообразимое. В окружение попала значительная часть добровольческих батальонов, а те, кто сумел вырваться из «котла», не знали, куда податься.

— Е… твою мать, где разведка? — пробормотал боец «Донбасса» с короткой стрижкой.

— Да, хреново, тут бы не напороться на «сепарюг», — поддержал беседу Кизименко.

Они вышли из магазина, набрали продуктов, воды, естественно, ничего не заплатив. Хаос и неразбериха, никто не знал, что делать, куда идти, где наши, а где враги.

— Дальний, Дальний, ответь, — проскрипела рация.

— О, вот видишь, о нас не забыли, — сказал боец. — Дальний слушает, прием.

— Бегом на поля под Многополье собирать бойцов. Там сейчас бойня, нужно вывозить раненых, — пропищала рация. Илья переглянулся с напарником.

Через восемнадцать минут подъехал бусик — покрашенный под камуфляж автобус «mercedes» без боковой двери. Сиденья были только впереди. Внутри находились четверо. Святослав — здоровый дядька из Донецкой области (ему потом часть руки оторвало); Зоха — странный тип, побывавший на Майдане, то ли с пропитым, то ли с бомжеватым лицом; имени еще одного он не запомнил — невысокий крепыш в тельняшке, без каски, с деревенской мордой; водитель Жак — мужичок, служивший во французском легионе. Они направились под Волноваху, там присоединились к колонне, следовавшей в детский лагерь. Нагрузили матрасы и снова в путь. В поле подбирали отступавших бойцов. Жак гонял на бусе как сумасшедший, мчался на своей волне, ни на кого не обращая внимания. Им навстречу попадалась техника украинской армии: одни уезжали из Иловайска, спасаясь от окружения, а другие стремились в этот город, потому что до сих пор в силе был приказ. Неразбериха полная. В войсках не было ни координации, ни мониторинга ситуации.

Жак колесил будто угорелый, а тонкая назойливая пыль клубами залетала в салон: как раз там, где сидел Илья, не было двери. Лицо Кизименко покрылось серой пеленой, глаза постоянно слезились, а грязные руки, казалось, впитали пепельный порошок.

По дороге им встречались брошенные машины и техника, в одной из них обнаружили раненного в ногу солдата.

— Дальний, бегом сюда, — крикнул Святослав.

В салоне автомобиля лежал молодой парень, его лицо перекосила гримаса боли.

— Жак, подгони автобус поближе, — опять рявкнул дончанин.

Раненому вкололи две ампулы наркотиков, но он все стонал, так ему было больно. Видно, осколками бойцу повредило нервы на ногах, боль от этого сумасшедшая — ничем не унять. Он извивался и хрипло просил его пристрелить. Этот стон растягивался иногда до невообразимых звуков, превращаясь в животный рев, низкое рычание, а потом вдруг повышался до высокого крика.

— Пристрели… Сука, не могу… Ноги пекут… Нужно убить… Я не выдержу… Вколи еще… Нет сил, — вставлял раненый среди стонов слова.

— Нельзя тебе больше, потерпи, родной, — просил его Святослав, — пока чувствуешь боль — живешь. Иначе заснешь и подохнешь тут у нас на руках.

— Хочу… Я… Подохнуть, — взмолился раненый.

— Нужно возвращаться в Волноваху, — торопил Илья, глядя на мучения бойца.

Вдруг послышался свист, и в поле, в метрах пятистах от них, раздались взрывы: «Град» исполосовал землю, превратив около ста квадратных метров в выжженное пространство.

— Даже не знаю, сука, кто это бьет — наши или «сепары», — пробурчал Святослав.

Раненого погрузили в автобус и на всех парах помчались в лагерь. А в Волновахе уже сняли всю украинскую символику: ждали, что в город войдут сепаратисты и российская армия.

Пять дней они носились по проселочным дорогам, грохот от стрельбы стоял невообразимый. То и дело где-то хрипло запевал крупнокалиберный пулемет и, пропев полкуплета, затыкался, а через минуту арию войны продолжала артиллерия — басом, коротким и гулким, грохотала несколько минут.