Михаило Лалич - Облава

И вот когда Байо и думать позабыл о своих мечтах, он неожиданно очутился на Мальте. Просто поднялся по ступенькам на чердак, собираясь еще раз порыться в старых бумагах, запрятанных в сундуки, и вдруг перед ним открылся другой ход, который вывел его нежданно-негаданно на вершину горы Мальты, окруженную равнинами и морем.

Сверху были видны сады, маслиновые рощи, излучины шоссе и берега. Любуясь открывшейся ему панорамой, он вдруг понял, что все это гораздо сложнее, чем кажется: перед ним лежало прошлое его семьи; прошлое, которое он считал канувшим в вечность, оказывается еще живо и лишь затаилось. На первый взгляд это напоминало географическую карту, испещренную какими-то непонятными значками, но стоило вглядеться внимательнее в какую-либо точку на этой карте, как происходило чудо: точка отмыкалась изнутри, ширилась, росла, начинала походить сначала на план, потом на макет и, наконец, на город, по которому он когда-то ходил и улицы которого он узнавал прежде, чем они принимали свои нормальные размеры. Старый Город он узнал по развалинам турецких башен и, пройдя Юсовачу и посмотрев пещеры, пришел домой. Там все оставалось по-старому, только умер дед, не стало дукатов, да соседки зачастили — очень уж соблазнительно было посмотреть на крушение старого рода. Пришли и сейчас, услышав что-то нехорошее про его старшего брата Дуко, и загалдели:

— Уж больно долго учится ваш Дуко, госпожа Анджё! Что это за школа такая, на кого ж так долго учат, уж не на министра ли?

Спрашивали об этом и вчера и позавчера, пришли бы и завтра, но матери, госпоже Анджё, надоело скрывать позор — она собралась с духом и отрезала:

— Учится мой Дуко малевать голых баб! Вот чему он учится, а вовсе не на министра. Довольны теперь? Радуйтесь на здоровье!

Расходились женщины недовольные. Опять подложила им свинью: вместо того чтобы дать не торопясь посмаковать эту весть, вывалила все разом, и конец. Байо смотрит в окно, как они уходят, и замечает про себя:

«Во всем виноват Париж. Там у них точно правило какое: кто бы туда ни поехал, обязательно учится малевать голых баб. Потому я и не хочу туда ехать: я поеду на Мальту, и помаленьку все приведу в порядок».

И приводит в порядок, но не хозяйство, не былое величие семьи, как намеревался раньше, а прошлое, воспоминания. Иногда он и сам осознает, что это одни лишь воспоминания, что возвращение их и оживление — тот же сон, и все-таки он не может и не хочет с ними расстаться. И ему остается лишь удивляться и спрашивать самого себя: где все это таилось, как сохранилось во всей своей свежести и цельности? И не только то, что можно видеть глазами и пощупать руками, но схвачены и слова, и тембр голосов, а мимолетные мысли сейчас кажутся яснее, чем в то время, когда возникли…

Прошло время, и уже складывалось впечатление, что Мальта утеряна навсегда. Мать не знала или почему-то скрывала, где она находится, а учителя обходили молчанием. Однажды он разыскал ее на карте, но она попыталась скрыться снова. Наконец, когда он прочел о ней полстранички, ему показалось, что это другая, Малая Мальта или жалкие остатки от той старой, что, вероятно, затонула в море. Разочарованный, он заставил себя позабыть о Мальте и о гроссбухах в чердачной каморке и много лет в нее не заглядывал. Он зашел туда уже после получения аттестата зрелости, чтобы спрятать в ней школьного товарища, коммуниста Стево Очкарика, который в те дни крепко насолил жандармам. Томясь от безделья, Очкарик перелистывал старые бумаги и заключил, что они очень интересны и что каморка на чердаке настоящий архив истории черногорской нищеты.

— Почему нищеты? — спросил его Байо. — Мой дед был человеком состоятельным, я хорошо помню, что мы были богаты.

— Знаю, но это ровно ничего не значит. Ты и сам убедишься, если посмотришь, а тебе следует посмотреть — в какой-то мере это история твоей семьи.

В самом деле, позже, когда Очкарик и другие товарищи уговорили его писать докторскую диссертацию на тему «Развитие народного хозяйства в Черногории» и когда он перерыл все доступные архивы, он убедился, что подоплекой всего, главной причиной, тормозившей это развитие и окончательно его застопорившей, была нищета. Склонный в то время к обобщениям и аналогиям, он считал отнюдь не случайным тот факт, что великий жупан, основатель государства и династии, Неманя, родившийся где-то тут, на Рибнице, звался Неманей, то есть Неимущим и что этот Неимущий непрестанно продвигался на восток и юго-восток, пытаясь убежать от страшной нищеты неимущих.

Как порой бывает, привяжется какая-нибудь шахматная партия, и восстанавливаешь ее мысленно ход за ходом, и многие замыслы при этом становятся яснее, чем во время игры, — так неотвязно засела в голове Байо его незаконченная работа. Память услужливо воспроизводила таблицы вывоза и ввоза, долгов — как росли долги и усыхали надежды. Работали, отказывали себе во всем, продавали волов, лошадей, уклейку, масло, отары коз и тысячи овец, шерсть и вино, мед и воск, жир, медь, лекарственные травы; грабили их начальники сверху донизу, грабили купцы от Буронича до Лукачевича, лихоимствовали попы, промышляли воеводы и министры, оголяли землю до камней и крестьян до костей — и напрасно, все уходило мутным потоком в бездонную прорву. С мукой сколачивали деньги Марич и Голиянин, торговали с Мальтой и Марселем, каждый грош считали, отрывали от себя последний кусок и все равно ничего не скопили и даже не смогли со своим ничтожным капиталом ничего толком начать. По сути дела, это было не развитие, а бесплодные потуги, тщетные замыслы, натыкавшиеся на все возраставшую, непробиваемую стену нищеты. Пытались кое-что выкачать отсюда англичане и голландцы, понюхали и удрали; потом влезли итальянцы, эти проявили упорство — им терять было нечего, и принялись хозяйничать по-своему. Вот тогда-то воевода Гавро, министр иностранных дел, и заскулил, как узник в темнице: «Голые бедняки, неимоверно отставшие в промышленном производстве от всех прочих народов, мы были вынуждены волею обстоятельств отдаться в лапы… Мы доведены до того, что маркиз Кузани стал нашим советником в самых деликатных вопросах нашей внешней политики, правда, вопреки моему мнению, ибо я резко возражал против вмешательства итальянцев в наши дела».

«Напрасно возражал, — подумал Байо во сне, — итальянцы снова явились. Если уж повадятся, то, как саранча, всегда в одно и то же место. Не могу я больше так — засело гвоздем в мозгу, не дает спать. Не хочу больше об этом думать, лучше провалиться в туман и хоть минуту отдохнуть. А из диссертации все равно ничего не выйдет — какое уж там развитие, если его невозможно доказать, мука мученическая, а не развитие. Как можно говорить о развитии, если ничего не развилось? Лучше бы уж назвать «Попытки развития» или «Тщетные попытки борьбы с нищетой». Собственно, были две таких попытки: первая — Перо Томов, Никола Буронич, Божичкович, Врбица, Сочица и другие неофеодалы, скототорговцы, две пивные для двух политических партий, две лесопильни, переселение в Америку, грабеж переселенцев при отбытии и возвращении; вторая — попытка белашей [25] Белаши — сторонники черногорской политической партии, ставившей своей целью объединение Черногории с Сербией. включить Черногорию в экономику Югославии, принесшая Черногории величайшую пользу: четыре километра асфальтированной дороги (от Будвы до Милочера) и плюс к тому депутатам Черногории за сидение в Скупщине выплачивалось жалованье, — обязанностью их было молчать, а один из них получил задание застрелить человека [26] Депутат скупщины Пуниша Рачич по наущению правящей верхушки совершил покушение на лидера хорватской крестьянской партии Степана Радича, возглавлявшего антиправительственную оппозицию, тяжело его ранил и убил двух других депутатов. . И вторая попытка, как и первая, завершилась приходом итальянцев. Наша попытка — третья, но сейчас я об этом больше не хочу думать — устал и голова болит. Очень устал, — тысячи букв и цифр копошатся, точно муравейник. Когда же наконец я от них избавлюсь? Поразмыслю об этом завтра или послезавтра, хотя можно бы и вовсе не думать — все написано, объяснено, остается только переменить…»