Михаило Лалич - Облава

Сидит Арсо на поленнице, оперся головой о мешок муки, таращит глаза в темноту, испещренную извилистыми разноцветными черточками и кругами. На душе хорошо, пахнет, как в клетушке на водяной мельнице, ольхой, мохом и старой дырявой кровлей. Он и в самом деле на мельнице у монахов, внизу под Старчевом — спрятался от жандармов. Хорошо, мягко, на дворе дождь, сквозь крышу каплет на гнилые доски. Странно только, как он раньше не догадался запрятаться в этот закут — сюда жандармы не заявятся, они не любят мочить свои плащи и пачкать ботинки в грязи мельничных канавок. А если когда-нибудь и придут, то что? Это уж не важно. Главное, что он не чувствует ни страха, ни боли, ничего из того, что ему так надоело. Если идут — пусть идут! Наплевать! Наплевать, что шныряют повсюду, что лают собаки! Правы эти «Легче легкого», когда кричат: «До каких пор можно бояться?», «Кто от страха замирал, себе в душу наплевал!» И еще: «До каких пор мы будем здесь гнить заживо и умирать три раза на дню от страха? Почему мы должны то и дело переселяться из норы в нору, если всем известно, что нет удобной норы, все норы неудобны и отвратительны».

И Арсо перенесся в мирные края, где ничего не меняется и не происходит. Не может произойти — нечему и ни к чему, все успокоилось. Еще какое-то мгновение в мыслях у него маячило: надо что-то сделать, прежде чем погрузиться окончательно в этот покой; нужно запереть дверь или окно, или поручить кому-то следить за мостом. Какому-то Божо, Блажо, Благо, кому-то, чье имя ему даже неизвестно, надо его позвать и передать записку. И тут наступил провал, все позабылось, и перед глазами встали другие картины: берег реки, сумерки, бродят собаки, он голый лежит в иле, у него украли штаны, впрочем, точно неизвестно, украли или их унесла вода, но приходится ждать ночи и только тогда уж идти. Но куда идти, он не знает и потому не спешит уходить и ночью. Хорошо ему, зачем уходить, если нет ничего лучше?

Прошло какое-то время, кругом сплошной лес, много воды и мокрых собак, которые грызутся между собой, как люди. Одни рычат, чтобы испугать, прежде чем загрызть, другие тщетно скулят, чтобы их простили. Перешли через гору, стало тише: загрызли и последнюю, потому больше ничего и не слышно. И снова вспомнил: надо разбудить смену, Раича Боснича, а он, как нарочно, спит как убитый. Арсо зовет его, окликает — нужно звать шепотом, чтобы никто другой не услышал. Он шепчет, шепчет, уже губы болят, и хоть бы что! Он хочет встать, но повсюду стекло, кругом какие-то зеркала — достаточно за что-нибудь задеть, поднимется звон. Проснется боль, а вслед за ней тотчас проснется и страх, потому что эти два пса сидят на одной сворке. Все равно, пусть просыпаются — раз надо, значит, надо. Он оперся на локти, чтобы встать, но в темноте кто-то начал ворчать:

— Довольно, дай людям поспать; ты его уже разбудил, передал ему часы — и спи теперь!

— Точно ли, что я его разбудил? — спрашивает он.

— Точно, ложись…

Один телефонный столб на Пустом Поле, перепиленный у самой земли, вместо того чтобы наклониться в сторону и упасть, как другие, остался упрямо стоять, словно ничего и не случилось. Партизаны топчутся возле него и диву даются. Кто-то из темноты бросает: «Вампир!» Другой — по голосу Арсо Шнайдер узнает самого себя и собственные мысли — говорит:

— Оставьте его, пусть стоит — сам упадет, когда придет время.

Кто-то из компании «Это нам легче легкого», по всей вероятности Слобо Ясикич, с насмешкой замечает:

— Нет у меня времени ждать, когда придет время, слишком мы отстали от Европы. До того отстали, что все европейские торгаши поминают Балканы со злой издевкой и твердят, как глупые попки, про «дикие Балканы», но притом забывают, что именно с этих Балкан пришла к ним вся культура, которой они сейчас так кичатся. Не желаю больше этого терпеть, пусть идут к чертовой матери! Если время движется медленно и не желает валить то, что становится помехой, его следует подтолкнуть! — И он изо всей силы толкнул подпиленный столб грудью. И повалил, и только тогда оказалось, что это не обычный телефонный столб: падая, он тащит за собой крышу галереи и крепостные стены, которые на нем держались. Все рушится, а столб взвивается до самого неба и, вертясь, летит вниз. «Раздавит нас», — думает в ужасе Арсо Шнайдер, бросается в сторону и просыпается.

Проснувшись и уже зная, где он и что с ним, он все-таки был уверен, что над ним и долиной Дервишево ночевье где-то высоко в небе, вертясь, летит столб из стекла и стали. Арсо схватился за левую руку, где были часы! «Проспал!.. — прошептал он. — Не разбудил смену. Пропал я!..» Ему хотелось закричать от боли и страха. Подавив стон, он подумал: «Они еще не знают, как-нибудь выкручусь». Он сделал шаг, и в этот миг из темноты выскочил Шако и крикнул:

— Вставайте, люди! Что-то неладно!

— Вон идут к нам, — сказал Слобо, стоя у порога землянки.

Арсо выбежал и прежде всего взглянул на небо: пусть столб, если он действительно падает, раздавит первым его. Столба он не увидел. Ночь, тронутая едва уловимыми признаками рассвета, ощетинившийся под восточным ветром лес, туман, холодно, все как обычно. Он уныло опустил взгляд на снег и увидел пригнувшуюся к земле под тяжестью снега ветку и след человеческой ступни у самой ветки. Даже страх не привел его в полное сознание, какая-то часть его еще не проснулась или в этот миг уснула: несколько мгновений он тупо смотрел на след, смотрел на другие следы рядом, и это ему казалось вполне обычным, ни с чем не связанным явлением: чепухой, случаем, ничем особенным. Следы разветвлялись в метрах десяти от землянки и делали круг — его взгляд устремился в этот круг и начал кружить, точно в водовороте. Он смутно чувствовал во всем этом какой-то непорядок и всячески пытался понять наконец, в чем дело. Все смешалось, слишком много всего сразу — он видит только, что ночь копошится, как огромное раненое животное от леса до облаков, и не хочет уходить.

— Сукины дети, — выругался Слобо, — чуть на горло не наступили.

— Могли бы нас перерезать без единого выстрела, — сказал Шако.

— Сейчас нам на них начхать.

— Думаете, это были они? — испуганно спросил Арсо.

— Кто же другой?

— Почему же нас не тронули?

— Почему, почему, — сказал Шако. — Сам господь бог этого не знает. Видать, что-то им померещилось в тумане или черт его знает что. Или напугались, или нечистая сила их завела, ничего другого не придумаешь! И к лучшему, что завела, спасибо ей превеликое!

Из землянки вышел Ладо, застегнул офицерский китель, надвинул шапку и прислушался. Слышно, как в тумане шумит ручей и как ветер то тут, то там раскачивает ветви. А за всем этим звучит что-то неясное и надуманное, как это всегда бывает при беспричинной тревоге. Потом Ладо чуть отступил, чтобы пропустить Вуле Маркетича, взглянув при этом на его короткую крестьянскую куртку и сербские расшитые чулки. Вся эта неразбериха путаных снов, незнакомой местности, рассвета и тревоги, показалось ему, происходит оттого, что человек, знающий о картелях и борющийся против их коварной силы, не должен был бы одеваться в простую крестьянскую сермягу и чулки с поблекшим рисунком… И лишь нагнувшись, чтобы взять пригоршню снега и протереть глаза, Ладо увидел следы и стал внимательно их рассматривать, словно бы читать. Он вспомнил, что во сне слышал чей-то зов, подумал о Неде и покачал головой: нет, не она, не такая уж она дура, да и не могла она оставить столько следов, тут много людей прошло, следы разные…