Михаило Лалич - Облава

Вышел Раич Боснич, бледный, как мертвец, в шапке, надетой задом наперед, и накинулся на Шнайдера:

— Ты меня не разбудил! Ты разбудил кого-нибудь другого?

— Нет, никого, — сказал Арсо. — Я заснул за десять минут до смены.

— Скажи, чтобы все это слышали и потом Иван Видрич меня не винил.

— Я же сказал, что признаю. Надо кричать? Если нужно, могу покончить с собой.

— Сейчас поздно, надо было раньше! Если бы мы не спали, все было бы по-иному. Мы могли бы по их следам уйти отсюда.

— Наткнулись бы на засаду.

— Лучше уж на засаду, чем так. Только туман и спас нас. Просто чудо, что нас не перерезали, как кур. Черт его знает, что это было.

— Тсс, — сказал Видрич. — Поговорим об этом потом.

Все вышли наружу — одни рассматривают следы, другие прислушиваются. Душан Зачанин отстегивает шероховатую лимонку и опускает ее в карман. Гара тоже отстегивает гранату и опускает в карман, потом вытаскивает пистолет и заглядывает в его дуло. Готовятся, приготовились, но Арсо Шнайдеру все это кажется каким-то невероятно упорным продолжением кошмара. И ему хочется, чтобы это был сон, только сон может его еще спасти! Он готов все, что выходит за пределы сна, насильно вернуть назад, в землянку, на нары, чтобы было все по-прежнему. «Ошибка в том, что мы вышли, — подсказывает ему частица сознания, — те, кто приходил сюда, убедились, что нас нет, и ушли. Сейчас нет никого, кругом ни души! И они не вернутся, если мы не привлечем их тем, что станем прислушиваться и ждать. Когда прислушиваешься, в воздухе образуется нечто вроде ямы: и в эту яму все валится, и потому всегда можно определить, где она. Не могу я больше ждать, все болит от ожидания. Надо с этим покончить, вот я сейчас!..»

Он закинул винтовку за спину и полез на дуб. Разлапистая ветвь мешала ему видеть, он отодвинул ее. В тот же миг грянуло два выстрела, и ему запорошило глаза желтой пылью пожухлой листвы. Звон в ушах убедил его в том, что голова еще на плечах. Потеряв равновесие, он скользнул вниз по стволу и, очнувшись только на земле, удивился: ничего не болит! Не болит, а он все лежит, как баба, которая поскользнулась на льду и не знает, что ей делать. И лишь увидев, как Раич Боснич, став на правое колено, целится и стреляет, он понял наконец, что следует делать. Арсо опустился на колено и выстрелил. Самое плохое, что после каждого выстрела приходится выбрасывать гильзу, это задерживает. После третьего выстрела он почувствовал, что нашел свое место и, кажется, выполняет свой долг. Он не видит, в кого стреляет, перед глазами лишь серая пелена тумана и качающиеся ветви деревьев, но об этом сейчас некогда думать. У него мерзнет колено, и он боится, что его заденет одна из пуль, которые щелкают повсюду, но это его личное дело, частные трудности, которые тонут в красоте единого порыва: отвечать огнем на огонь.

Ручной пулемет Слобо Ясикича, захваченный у итальянцев во время восстания, чиненый-перечиненый, побывавший в земле и переменивший несколько хозяев и прозванный за это «старой шлюхой», стрекочет и время от времени завывает, поднимая вихри снега, сухих листьев и обломанных ветвей. Шако выпахивает на своем пулемете быстрые лучистые борозды — метров десять вправо, метров десять влево, разыскивая прячущихся, и везде их находит: и внизу, и по сторонам, и наверху, над землянкой. Две гранаты, брошенные еще в самом начале и уже позабытые, наконец взрываются и вносят растерянность во второй взвод Бекича. Глухие крики Вуле Маркетича и Шако Челича, идущие точно из-под земли, и веселые бодрые восклицания Слобо Ясикича заглушают резкие и отрывистые приказания Бекича и Бедевича. Хозяева долины Дервишева ночевья не защищаются, а нападают, словно только и ждали незваных гостей.

Слобо уже зовет Шако и Вуле в атаку, но хладнокровный и сдержанный Видрич не дает им ступить и шагу. Окружения он боится больше смерти. Прочертив рукой направление, он стал карабкаться в гору, чтобы добраться до каменистой Софры на вершине Орвана. Гара двинулась за ним; скоро их догнали и перегнали Зачанин, Боснич и Маркетич. Последних отступающих слева атаковал отряд Бедевича.

Обе стороны встретились лицом к лицу и тотчас залегли за стволы поваленных деревьев. В самый разгар боя «старая шлюха» отказала. Слобо бросил гранату. Жандармскому старшине Бедевичу, который встал в эту минуту, чтобы отдать приказ к атаке, оцарапало голову осколком. Бедевич прокричал до половины какое-то ругательство, раскорячил длинные ноги и упал. Кровь залила ему лоб и глаза, казалось, вся голова была размозжена. Отряд, уверенный в смерти своего командира и считая, что одной жертвы с них достаточно, схватил его за ноги и поволок через уже развернутую к атаке роту Бекича. Им и в голову не приходило стыдиться своего бегства, напротив, они собирались даже похвастаться своей потерей. Петар Ашич попытался было их задержать, замешкался и едва выбрался живым, перебегая от дерева к дереву.

Отступление деморализовало и встревожило остальных: еще не рассвело, даже противника не видели, а уже кровь, раны, человека несут головою вперед… Из-за тумана и деревьев кажется, будто группа людей, несущих покойника, каждый раз меняется, и этих групп все больше, и невольно приходит навязчивая мысль, что, если так пойдет и дальше, не останется живых, чтобы таскать мертвых. Перепуганные меткой пулеметной очередью Шако Челича, одни повалились в снег, а все прочие, решив, что их скосил пулемет, отступили, чтобы было кому сообщить об их гибели семьям. Отступавшие последними почувствовали необходимость наверстать упущенное. Да и крутой склон Дервишева ночевья делал свое дело, заставляя их бежать быстрее и дальше, чем они того хотели. Так весь отряд и рассыпался. Оглянувшись по сторонам и увидев лишь Мило Доламича и Тодора Ставора, Филипп Бекич пришел в неистовство, поднял винтовку и принялся пулять в туман, заполненный бегущими.

— Суки, поганые суки! — кричал он не своим голосом, в котором одновременно звучали и слезы и смех. — Хвостатые суки, предатели, мать вашу перемать, вы мне за это заплатите!..

— Филипп, ты с ума сошел! — крикнул Ставор. — Что ты делаешь?

— Стреляй и ты! Поверни винтовку и стреляй, раз я тебе говорю. Может, подстрелим и остановим какую-нибудь сволочь.

— Загонишь их так по ту сторону Грабежа, и что потом?

— Что потом, дело известное, я не знаю, что сейчас делать!..

Поднятая выстрелами и обеспокоенная наступившей затем тишиной, стая ворон закаркала и, заглушив слова Бекича, принялась усаживаться на дубы, поднимая свару из-за лучших мест, чтобы тотчас их покинуть. Их карканье привлекло другие стаи из дальних лесных чащ. В поднятой ими кутерьме таилась какая-то согласованность, нечто вроде условного знака, было лишь непонятно: грозят ли они людям или подстрекают их к новой схватке. «Совсем как люди, — подумал Филипп Бекич, — «кар… карр…», точат лясы, мельтешат, завидуют, вечно кажется, будто у других все лучше. Собираются, глазеют, болтаются без дела, чтобы убить время, бегут и возвращаются обратно. Нерешительные и трусливые подталкивают в спину и подзадоривают стоящих впереди. Учуяли кровь, захотелось мяса. Злятся на меня, точно я им его задолжал. А может, каким-то образом знают, что я должен был им его приготовить…»