Михаило Лалич - Облава

От таких склок, поначалу неожиданных, Видрича брало отчаяние, хотелось все бросить и бежать или покончить с собой. И лишь с тех пор, как увидел Гару, ее глаза и этот вот взгляд, он перестал думать о самоубийстве. «Гара меня, вероятно, и спасла, — подумал он, глядя на жену, — во всяком случае, помогла устоять, потом уж все пошло легче. И, если придется сегодня умереть, я все-таки не в накладе. Смерть мгновенна, по крайней мере, три раза я собственной рукой чуть ее не ускорил. Некоторые так и поступали, и потому их давно уже забыли. Забыли очень скоро, потому что они ничего не сделали, ничего не видели, ничего не пережили — словно вошли в жизнь не в ту дверь и, смешавшись, поскорей вышли. Я же нет, у меня по-иному, у меня были чудеснейшие дни и недели: забастовки, выборы, восстания и маленькая коммунистическая республика в этом горном медвежьем углу. Все это сейчас во мне, и оно не хочет, не может умереть со мной, так как запечатлено во времени, как в книге или в каком надежном месте, куда враждебная рука не дотянется».

— Гара, — сказал он вдруг, — если один из нас погибнет, другой…

— У нас есть сын, — промолвила она.

— Да, — подтвердил он, хоть и думал не о том. Ему хотелось сказать что-то другое, но напоминание о сыне вышибло из головы все прочее, и глаза его увлажнились.

— Если мы оба погибнем, — сказала Гара совершенно спокойным голосом, — ребенок все равно останется. И он будет жить, а сироты крепче других детей. Поэтому нам легче.

— Это я и хотел сказать: тем, у кого нет детей, труднее.

А про себя спросил: «От кого она слыхала, что сироты крепче других детей? Не все ли равно от кого, главное, что это правда: в большинстве случаев крепче. Собственно, все люди сироты, разница лишь в том, что одни сознают это раньше, другие позже. В более выгодном положении оказывается тот, кто осознает это раньше — он находит опору в себе самом и еще даже защищает других. После первой мировой войны и испанки в Медже и Брезе осталось много сирот: Юг Еремич, Вуйо, Нико Доселич, Вуко Недич, Ладо и Бранко, — все это были шустрые ребята, их всегда видели вместе, и они всегда друг друга защищали. Наверно, и мой сын будет таким, даст бог и он не останется без друзей…»

Воспоминания снова перенесли его в пору, когда он был холост. Он и Гара еще ничего не сказали друг другу, говорили лишь их глаза. Глядя на то, как они смотрят друг на друга, люди выдумывали небылицы и делали выводы. А он не знал, как ей сказать. Даже боялся: некрасивый, длинный, не захочет она такого, а лучше не станешь. И долго он колебался, особенно, когда начал рассуждать: женитьба — старый обычай, все ему следуют, все кончают женитьбой, значит, это даже не сделка, а просто парное ярмо, которое тащишь до смерти и которое со временем становится все тяжелей. Но тут прибыли Рамовичи, сыновья командира, знаменосца и племенного старейшины, и положили конец его колебаниям. Их было шестеро. Все недовольные доставшейся их поколению ролью и положением, которое не позволяло выдвинуться и стать вожаками, подобно предкам; богатые, незанятые, они образовали сначала обособленную группу свободомыслящих, а потом марксистскую группу, которую жандармы долгое время не смели преследовать. Один из них, Драго, все еще не подыскал себе невесты, хоть время жениться ему давно приспело. И вот один его родственник решил сосватать ему Гару, развитую, грамотную и подающую надежды девушку. Он хотел, как это велось встарь или как это делается теперь некоторыми религиозными сектами, положить начало (а они всегда что-то вводили и начинали) новой формы развития движения посредством родственных связей — для этого была избрана Гара.

Как-то ночью Гара постучала к Видричу в дверь бледная, перепуганная, словно за ней по пятам гнались жандармы.

— Что случилось? — спросил он, а про себя подумал: «Наверно, опять провал!»

— Пришли Рамовичи.

— Разве это так страшно?

— Да. Сватают меня за Драго, а я не хочу.

Он не поверил своим ушам: Рамовичи знали, что у него на нее виды, и вот обошли его, значит, у них совесть нечиста. Разозлившись на них, Видрич набросился на Гару:

— Не хочешь, так нечего лепетать, скажи нет, и все!

— Сказала, но отец и слышать не хочет. Уперся, твердит, что для него это честь.

— И в самом деле честь, они все-таки дворяне, хоть и коммунисты. Знали, к кому обратиться, потому и пришли. Я тут ничем помочь не могу.

— Я бы здесь осталась, — пробормотала она наконец.

— Это бы значило, что я тебя умыкнул, отнял у товарища. Негоже начинать между собой свару — рано, мало нас, пошли бы разговоры, что мы-де ничуть не лучше других. Нет, пусть спор решат наши.

— А мне куда пока деваться?

— Не знаю, только здесь оставаться нельзя.

— Пойду к тетке, только я по лесу боюсь одна идти.

— По лесу я провожу тебя, это я, во всяком случае, могу.

Он проводил ее к тетке, а на другой день Юг Еремич легко разрешил спор. Оказалось, что Драго Рамович не только не участвовал в сватовстве, но даже и не знал о нем — родственники хотели, как это делали Рамовичи в старину, поставить его перед совершившимся фактом. Все осталось «в семейном кругу» и вскоре позабылось. Вспоминая обо всем этом сейчас, Видрич с легким раскаянием подумал: «Каким порой бываешь грубым, суровым без всякой нужды. Мало того что я притворялся высокомерным и безразличным в тот вечер, но я и по сути дела лукавил. Чувствовал подсознательно, что Гара выдержит, потому и взвалил всю тяжесть на ее плечи, а не будь я так уверен в этом — кто знает, остался бы я таким принципиальным? В мире, где основной закон разбой, и коммунисты принуждены иногда показывать зубы и когти. Показывают они их и друг другу, часто без всякой необходимости и даже во вред делу — когда по привычке, а когда в силу характера. И это, кажется, протянется дольше, чем я предполагал: есть вещи, от которых сразу не избавишься, не выбросишь в окошко, а лишь постепенно — по ступенечкам…»

— С тех пор мы никогда не ссорились, — сказал он громко.

— Кто ссорился? — не поняла Гара.

— Мы с тобой. Правда, и тогда была не настоящая ссора, просто я был виноват.

— Я не помню, чтобы мы ссорились.

— Верно, мы жили дружно, на редкость дружно. Хочется мне тебя приласкать, от всей души.

Он провел пальцами по ее лицу, она не закрыла глаз, как обычно, и в ее немигающем взгляде светилась спокойная мудрость, какая появляется в глазах в конце утомительного, длинного рабочего дня. «Она уже не ребенок, — подумал Иван, — быстро развилась. Сейчас она более зрелая, чем я, могла бы меня учить, будь у нее на это время. Вместо того чтобы спрашивать, жалеть или жаловаться, она волнуется за меня, очень ли я страдаю, тяжело ли мне, жалко ли? И вот мне есть кого жалеть, и это лучше, чем если бы не было. И хотя брак штука старая, старое ярмо, мы с Гарой сделали его каким-то другим, не таким тяжелым. Может, невольно мы оказались умнее других, не требуя больше того, что могут дать друг другу два человека. Просто шли одним и тем же путем, глядя вперед, занятые важным делом. У нас не оставалось времени не безделье и скуку, которые порождают измены и ревность. Любовь наша не иссякла в бесконечных потугах стать верными птицами, как это встречается среди людей, и все же, наверное, мы принадлежим к тем, кому это удалось больше других…»