Михаило Лалич - Облава

Только Ладо остался стоять: он любовался освещенным солнцем простором, и ему казалось, что он плавно реет над извилистыми долинами, где стоят одинокие домики на два окошка, хуторки и опоясанные плетнями стога сена. «Красиво здесь, — подумал он, — и жизнь хороша — всегда что-то новое открывается. Вот если бы еще столько еды, сколько нужды! Хуже всего, что я никак не могу привыкнуть к этому «нету». Не могу понять, не укладывается в голове и неверно, что нет. Внизу есть! И сало есть, и теплый хлеб, и горячая кукуруза на противне есть — да такая, что пальцы обожжешь, пока отломишь и донесешь ко рту… Молчи, — приказал он самому себе, — и терпи, — нету! Так мать Юга Еремича говорила сыну: «Вечно тебе хочется есть, когда ничего нет, молчи, терпи, не срамись!» Не хочу и я срамиться — здесь я чужой!..»

Он поднял голову и несколько мгновений всем своим существом впитывал в себя теплое солнце и ясное небо. Его звали с Софры, махали руками, а ему кажется, что это чабаны: пусть себе греются на солнце! Черный луч, горячее всех прочих, раскаленный и острый, точно длинное копье, внезапно вонзился в тело. Прежде чем понял, что случилось, он уткнулся головой в снег, и его открытый рот, готовый изрыгнуть ругань, наполнился ледяными кристаллами. Ладо почувствовал, как у него от боли дергается нога. Боясь показаться смешным и осрамиться, он встал. Завертелись круги, забегали в глазах черные мухи. Одной рукой он провел по онемевшим скулам, другой принялся искать пронзившее его копье. Тщетно, ничего нет, — видимо, очень тонкое копье, застряв в теле, переломилось и упало. Чьи-то руки схватили его, и люди, крича и укоряя, потащили его и толкнули в укрытие.

— Куда тебя ранило? В ногу?

— Глупый человек, вот и получил…

— Снимай штаны! — крикнул Шако и отстегнул ему пояс.

— Погоди, — пытался было он защищаться. — Я с Митрова дня не мылся.

— Брось дурака валять!

Его положили на расстеленную шинель, Раич Боснич нагнулся над ним. Ощупав его, он помянул пулю, и в рану вонзилась тупая боль. От боли небо потемнело и начало падать, а огромная Тиамат, личный враг Ладо, устремилась к нему, уселась на грудь и принялась облизывать щеки слюнявым языком, обросшим седой щетиной.

«Знаю я, — дышала она ему в лицо, — тебе хотелось бы, чтобы все это поскорее кончилось. Но у меня времени много — целая вечность, я поиграю, разгоню скуку. Спешить не стану, зачем мне сразу тебя терять, я так — по частям. Пуля, пробив кожу, вошла в мясо, сейчас ее вынимают. Кость не сломана, пуля мимо прошла — будешь попрыгивать, как тот бондарь:

Потом, когда все отойдут, когда тебя спишут со счета и товарищи тебя покинут, — мы останемся с глазу на глаз. Тогда я тебя парализую, как оса парализует тлю (Фабр это здорово описал), чтобы сохранить ее свежей и потом кормить свои личинки. Это не будет тяжело, — она усмехнулась, — вроде полусна, как вот сейчас, смягченного сознанием, что ты, подобно всем людям, годишься в пищу потомству силы, против которой ты осмелился восстать. А коли это тебя мало утешает, есть еще и другое: твоя жизнь была бы ничуть не лучше, если бы ты и не восставал против меня. Моя бесконечная мудрость и справедливость не считается с тем, что один пытался меня обмануть молитвой, а другой изуродовать саблей — перед моим ликом вы одинаковы и все это ме…»

Тиамат хотела сказать «мелочи», но Ладо прервал ее на полуслове взмахом головы: он целился в подбородок, но не дотянулся и ударился затылком обо что-то мягкое и холодное. От холода он раскрыл глаза и увидел, что ему растирают снегом грудь. «Все собрались, — подумал он, — а я где-то внизу на земле — лежу на спине и барахтаюсь, как овца, которую стригут».

— Чего вы на меня насели! — крикнул он. — Оставьте наконец, кожу сдерете.

— Хорошо, — сказал Слобо, — все в порядке.

— Что хорошо? Какой порядок? Душу мне вытянули из-за одной царапины.

— Не душу, а пулю вытянули. Вот она! — Боснич показал ему пулю. — Возьми себе на память и попытайся встать.

Ладо поднялся, посмотрел на пулю и бросил.

— Поищу на память что-нибудь покрупнее, эта ничего не стоит. Кость не сломана, мимо кости прошла, буду шкандыбать, как бондарь.

Он шагнул, шаг получился короче, чем ему бы хотелось.

Улыбнувшись, Слобо заметил:

— Так дергается Тробрк, у бондаря это ловчее получается.

Остальные молчали. Ладо на мгновенье стало досадно, что они так быстро к нему охладели. Но, увидев их хмурые лица, он понял, что их гложут другие заботы, серьезнее тех, которые он им причинил. Видрич и Вуле вытащили бинокли — итальянский и цейсовский — и направили их в долину Караталих, в сторону Грабежа и вьющегося между холмов шоссе. Ладо посмотрел туда: все ясно и без бинокля, по шоссе двигалась длинная колонна со всадником во главе.

— Что ты думаешь? — обернувшись к Раичу Босничу, спросил Иван Видрич.

— С позавчерашнего дня ничего.

— Как это ничего?

— Так лучше. Пусть думает тот, кому положено, а я свой мозг выключил, чтобы не мешал.

— Надо идти к Рачве, — сказал Видрич.

— Как? — спросил Арсо Шнайдер.

— Не знаю. Как-нибудь. Потому и спрашиваю, надо посоветоваться. Через Рогоджу нельзя, там мусульман как на байраме. Надо проскользнуть как-нибудь за ними. Есть тут долинка, начинается у мельницы и тянется вверх до Кобиля. Может, по ней подняться до Кобиля, а потом как-нибудь перейти через Свадебное кладбище.

— Я бы отсюда не двинулся, — сказал Шако. — Камней хватает и здесь.

— И в Рачве они ничуть не тверже этих, — подхватил Слобо. — Пусть хоть весь день стреляют, ничего тут они нам не сделают.

— Здесь нас легко окружить, — возразил Видрич.

— Ну и что?

— И гранатометами, — криво усмехнувшись, заметил Арсо, — пока всех не переклюют.

Ему показалось, что он уже слышит жуткое завывание нависшей гранаты и что она и есть тот самый подпиленный столб из ночного кошмара. Оставили бы стоять тот подпиленный столб, он упал бы от ветра или сам по себе, когда пришло бы ему время, но этим «Легче легкого» не захотелось ждать. И вот сейчас столб падает — Арсо вздрогнул и от ужаса закрыл глаза. «Дураки, — продолжал он про себя, — можно было бы обойтись и без этого! Все бы само собой рухнуло, естественным путем, когда созрело, но эти нетерпеливые юнцы ничему не дают созреть. У них это, кажется, в крови: еще под носом мокро, подавай ему усы, чуть отрастит усы — не может дождаться, чтобы они поседели. Можешь быть умен, как Соломон, это тебе ничуть не поможет, они все равно настоят на своем. Восстание подняли раньше времени, город освободили прежде, чем получили директиву, и сам черт их сейчас не утихомирит. Впрочем, меня удивляют не они, такие уж они от природы, но какой дьявол заставил меня с ними связаться и сейчас ни за что ни про что платить своей головой?..»