Михаило Лалич - Облава

Жечь костры и курить они побаивались и потому, спасаясь от ледяного ветра, забирались поглубже в лес, притоптывали и пританцовывали, стараясь согреться. А чтобы скоротать время, отвлечься от горестных дум и развеять страх, ножами вырезывали из сухих веток зубья для граблей или тесали спицы для колес, наготовили их в ту ночь столько, что хватило бы на десять лет. Молодежь принялась за хлеб — кусочек за кусочком, и скоро торбы опустели; старшие завидовали этой на вид беззаботной жадности, которая, по сути дела, объяснялась лишь страхом и тщетными попытками не думать о том, что надвигается. Но ничто не помогало, ими завладел страх, слепой, наследственный, накопленный еще прадедами, колючий, холодный, как слежавшийся летошний снег, страх перед коварным бородатым врагом, перед неверным другом в зеленой форме, перед воеводой Юзбашичем с его поджогами, воеводами Яворским и Кордой с их ножами, страх перед ночью, водой, тишиной, перед своим ничтожеством, страх перед христианскими пророчествами, записанными в древних книгах и предрекающими в этом году гибель всему, что под знаком полумесяца.

Глядя на редкие звезды в небе, на пряди тумана внизу, прислушиваясь к переливам собачьего лая, который несся из долины Тамника и замирал на Рачве, каждый про себя тихонько проклинал своих неведомых прадедов — этих Кучей, Ашанов, Васоевичей и Брджан и всех вместе взятых, кто по различным причинам бросил чахлые родные земли и пришел сюда, вспахал первую борозду, раздул огонь и принял веру пророка. Проклинал не за то, что они покинули старые, насиженные места — тесно им было там, нужда принудила, голод, страх кровной мести либо позор, которого ничем иным нельзя было смыть; и не за то, что переменили веру и взяли другие имена: пришлось, такое время было, — не могут они им простить совсем другое: если уж пустились в путь, то надо было выдержать до конца, уйти как можно дальше от проклятой земли-мачехи, которая немилосердно выгнала их за порог. Бог знает, где у них была голова, или, может, не хватило духу и сил уйти совсем? Может, хотели отомстить, или рассчитывали с новым нашествием ислама вернуться на родину и верховодить там, или им понравилась вязкая красная глина Рабана с его просторными пастбищами для овец; во всяком случае, они остались тут, у порога, и наплодили потомство, чтобы оно страдало, расплачивалось за давнее прошлое, осели между Черногорией и Сербией, как между молотом и наковальней.

Им надо было спуститься вниз по Лиму или по Дрине, к Боснии, но они тогда презирали босняков, считали их коварными, лживыми, ленивыми и лукавыми, о них дервиш Шаман говорил: «Сорок босняков — один человек, да и тот дрянной!» Их не тянуло ни в Далмацию, ни в голодраную Македонию, ни в Турцию: «Будь в Турции хорошо, не покидали бы ее турки и не мыкались бы по свету в поисках лучшего». Просто им понравилось тут, захотелось остаться на границе, бездельничать, пася стада, да время от времени устраивать налеты на Васоевину и грабить села от Комова до Колашина. Они приводили зобастых мужиков из Нижнего Рабана, чтобы те обрабатывали им землю, а сами с оружием спускались к берегам Лима обращать в турецкую веру райю. Никогда им не приходило в голову, что за это придется расплачиваться, и вот пришло время платить; не сразу, а по частям: во время войн — кровью, между войнами — и по́том и кровью, а виноватые во всем деды и прадеды, которые их здесь оставили, лежат себе мирно по кладбищам, и наплевать им на потомство…

Сидя на Повии на поваленном стволе дерева, Ариф Блачанац размышлял об этом самом прошлом. Разукрашенное небылицами, покрытое глянцем времени и необратимости, оно казалось почти прекрасным — особенно если его сравнивать с тем, что пришло позже. Сразу после первой мировой войны у мусульман появились даже свои разбойничьи атаманы — харамбаши Вейсил Джюкич и Смай Андрович, чтоб хоть мстить за то, что не могут отстоять. В горах у Шаховича Юсуф Мехонич разбил отряды Косты Печанаца, и это питало их надежды даже тогда, когда жандармы хватали подряд всех взрослых мужчин и посреди села до смерти их избивали. Старики потом лечили их, обертывая в свежесодранные бараньи шкуры. Некоторым на время становилось лучше, и они начинали забывать про расправу, но боль скоро возвращалась на те же места, и, таким образом, стало ясно, что увечья, полученные ими, долговечнее их самих и вылечит их лишь кладбищенская глина, которая вырастет над головой. Ариф, тогда еще мальчик, получил несколько ударов плетью, а кроме того, жандармы частенько таскали его за волосы и за уши. В ту пору он думал, что таскают его за уши для того, чтобы он поскорее рос и чтобы, когда вырастет, забить до смерти, и потому он молил невидимого в небе аллаха сделать так, чтоб ему никогда не вырасти. Наконец нашлись грамотные люди: беги, муллы и торговцы, они написали жалобу в Лигу наций в Женеву, и только тогда прекратилось открытое избиение. Несправедливость же царила по-прежнему. Парни и подростки из Грабежа — те самые, кто сейчас отпустил бороду и взялся за винтовку, — встречали их на дороге в город, разбивали лукошки с яйцами, отнимали и уничтожали все, что те несли на продажу…

Ожесточенный прошлым, так упорно возникавшим в памяти, и страшным роковым будущим, коварно выползающим из тьмы, Ариф подумал: «Все равно нельзя было позволять итальянцам и албанцам заманить нас в ловушку. Итальянцам хорошо, их много. И албанцам просто — они проворней, когда удирают, чем когда наступают. Мы не можем убегать так быстро и так далеко, как они, — не позволяют женщины, дети, родные пепелища, земля. Легко и быстро мы умеем только поддаваться на обман. Едва дождались, чтобы пришли немцы и эти зеленые ящерицы из Италии. Раз они были против сербов, мы и решили, будто они в каком-то смысле наши единоверцы. Позволили нам носить оружие и самим избирать капабанду. И нам тут же почудилось, что из могилы встала старая Турция. Напрасно твердил нам Элмаз Шаман, что из могилы не встают, никто не хотел его слушать, все поднялись, чтобы использовать эти наши пять минут… Впрочем, будь мы поумней и послушай мы старого Элмаза, все равно бы нам досталось. Албанцы собрались в стаи — война для них что декабрь для волков, кричали с горы на гору — сзывали друг друга, пришли из Печи, Джяковицы и Призрена, чтобы навалиться на Черногорию и подавить восстание, поднятое наперекор всем. Они пошли бы и без нас, жгли бы так же, как и жгли, а мы остались бы расплачиваться, как и теперь…»

Прошлым летом, идя с патрулем по лесу между Джердаром и Гркиней, Ариф Блачанац захватил двух четнических нарочных из Новой Вароши. Шли они издалека, и осталось-то им всего час ходу. При попытке к бегству их убили. У одного из них было найдено письмо и четнический план одновременного нападения на Верхний и Нижний Рабан: воеводы Юзбашич, Корда и Яворский с трех сторон внезапным налетом должны были «в три дня очистить от нехристей древнюю колыбель сербов, покрытую слезами Косова» [38] На Косовом поле (вблизи теперешней сербо-албанской границы) турки нанесли поражение сербскому войску. В народе день Косовской битвы считается днем гибели самостоятельного сербского государства и начала турецкого рабства. . Все, что принадлежит туркам, сжечь, за все причиненное ими зло отомстить, мечети сровнять с землей и все живое, что попадется под руки, пустить под нож! Оставшиеся с древних времен православные церкви обновить и украсить, раздобыть и повесить колокола и прославить колокольным звоном ближайшее рождество…