Михаило Лалич - Облава

Байо попытался было встать и с ужасом понял, что не может. Внутри что-то разъехалось, соскочила какая-то кость в пояснице, стала боком, подкосила его красными молниями боли и бросила на живот. Собрав все силы, он сделал вторичную попытку.

Он не почувствовал, как падает. Ему показалось, будто лицо его погрузилось в прохладу росистой травы, только нельзя поднять голову — над затылком свистят пули. Огромная праща на колесах катит и выблевывает ядро за ядром в далекую черную стену. Вот она пробита в одном месте, пробита в другом, в третьем, но слишком рано заключили, что с ней покончено, рано принялись пировать и веселиться, возгордились, зазнались и мигом разбазарили и боеприпасы и радость. Черная стена сама по себе заделала пробоины, выросла и снова стала надвигаться. Бьют по ней без конца, сдерживают ее и вдруг видят, что больше нечем стрелять. Нету, кричат они, а стена, точно эхо, отвечает: нету, нету, откуда чему быть! Нет Европы, нет свободы, нет коммунизма, только сон… Стена приблизилась, черная, громадная, и вот уже запела насмешливыми итальянскими голосами:

Перековали орала на мечи; перетопили свинцовые кровли Билярды [45] Билярда — дворец в Цетинье. на пули, перетопили и типографский шрифт, чтобы было чем защищаться. Но не стало и этого. Принялись за людей: заряжали ими пушки и выстреливали одного за другим в надвигавшуюся со всех сторон стену. Выстрелили Стево Очкариком, потом пошли партизаны Ловченского отряда, Дурмиторского, Комского и всех прочих. Пришел черед Байо, а кто-то сказал:

— Не может он, кишка тонка. Ему не с винтовкой воевать, а с книгой, о развитии черногорской нищеты писать да в личных делах коммунистов отмечать тех, кто без нужды рискует собой, подвергает себя опасности, когда нужно и не нужно, кто переходит открытые поляны либо женится на чужих женах и кто на все всегда отвечает: «Это нам легче легкого». Нельзя его посылать к этим «легче легкого», не вернется он оттуда.

Кто-то другой ему возразил:

— Некого больше посылать, не можем мы больше выбирать и кого-то беречь. И не вижу я причины, почему его надо беречь. Дед его торговал с Мальтой и Марселем, барышничал волами, продавал сумах, далматский блохомор и нажил на нашей нищете целое богатство. Пусть сейчас Байо расплачивается, раз не пожелал офранцузиться.

Сунули его в пушку и выстрелили прямо в ту стену. На стене никаких следов: ни дыры, ни царапины, а он лежит под стеной, расплющенный в лепешку. Лежит долго, без конца, холодно, мокро, словно в луже лежит. И не видно тому конца-края!

Он открыл глаза, нащупал целлофановый мешочек, — книга личных дел на месте и даже не намокла. «Надо бы ее сжечь, — подумал он, — чтобы не взяли, когда меня обнаружат. Впрочем, еще рано — можно не торопиться. Было бы рано, если бы я не боялся, что потом будет поздно. Подожду еще немного, счастье переменчиво, может, еще и мне улыбнется. Вот, стреляют! Это на той поляне, Вуле Маркетич и Слобо кричат — с Софры пришли меня искать. Дурак Видрич, что их отпустил, надо будет призвать его к ответственности за это, могли бы хоть они уйти… Тот, что кричит «вперед», жандарм, узнаю его по голосу. Где-то я слышал этот голос, не помню где. Вот опять: «Вперед, вперед!» — тот самый, что кричал сверху, над поляной, возводит стену и движется на нас, хочет раздавить. Ради меня жертвовали, а я этого не заслуживаю. Погибнут такие люди, а я тут лежу, как калека, как последний осел! О Байо, неужто ты не способен умереть в бою?..»

Он дополз до винтовки, крепко обнял ее, как обнял бы в ту минуту и змею, и, превозмогая боль, в гневе и отчаянии покатился вниз по обрыву. Перевернувшись несколько раз, он вдруг почувствовал, что боль утихла. Внутри все само собой встало на место — он оперся на колено и встал. Весь в снегу, мокрый, грязный, избитый, но здоровый. Может идти и не спотыкается — какое-то мгновенье ему казалось, что это он во сне видит себя здоровяком, жилистым, выносливым, каким был только в мечтах. Он поднял шапку, надел шарф, добрался до места, где поскользнулся, и повернул в низину. Крики и выстрелы у Поман-воды все еще продолжались. Словно духи воюют: кругом стрельба, а никого не видно. Он поднял винтовку и хотел выстрелить, но не решился, не имея понятия, в какую сторону стрелять, да и побоялся принести больше вреда, чем пользы. Вздрагивая и озираясь по сторонам, он сознавал, что не подготовился как следует к этому последнему экзамену. В десяти метрах под ним появился человек с обвислыми усами, он отделился от дерева и перебежал к другому — Байо выстрелил, промахнулся и увидел, как тот убегает и как за ним бежит другой. Байо взял на мушку его ногу. Некогда целиться, да он и не видит ничего другого, держит мушку на ноге, как единственную связь с миром, наконец он выстрелил, тот споткнулся и упал, точно сброшенная с плеча сермяга. Казалось, что он так и останется лежать, но пока Байо выбрасывал гильзу, раненый исчез, будто его никогда и не было.

— Вуле, — крикнул Байо и почувствовал, как слабо и неуместно звучит его голос.

— Слобо, — крикнул он снова глухо, точно во сне.

Байо хотелось назвать себя, но он удержался. «Все равно не услышат, — подумал он, — да и не поверят, если даже услышат». Ему показалось, что бой удаляется, как нарочно, удаляется от него, выстрелы становятся все реже. Сквозь редкую стрельбу он слышит, как жандарм, сейчас уже ниже поляны, жалким и обиженным голосом бранится:

— Сволочи, курвы, все вы тайные партизаны… Бросили меня раненого, мать вашу перемать…

И вдруг все смолкло. Нет людей, словно их и не было, остались лишь следы на снегу, впрочем, их тоже не так уж много. Внезапно появилась стая ворон и уселась, точно упала на верхушки деревьев; другая с карканьем кинулась туда же и прогнала первую. Потом, покружив, они вместе взметнулись в небо и, дружно загалдев о чем-то, успокоились. «Играют, — подумал Байо, — в войну играют, нас передразнивают. Те, что каркают, диву даются: «Вот дураки, не умеют ни летать, ни каркать, только дерутся!» Меня заметили, собрались в стаю, сзывают других на меня поглядеть. «Кар, кар, — вон он, один. Что он тут один делает? Давайте хоть на него нападем, выклюем ему глаза! Не может он ни защищаться, ни бежать, кар-кар-кар-кар, все сюда!»

Началось головокружение, к нему присоединился страх смерти. Больше он не осмеливался поднять голову: кружение ворон в небе странным образом переносилось к нему в мозг, переносилось даже тогда, когда он не смотрел на них. Байо ускорил шаг, потом побежал, вороны не отставали. Он остановился, воронье полетело дальше и принялось искать его в другом месте. Наступила тишина, и Байо почудилось, что он слышит разговор. Он ясно различал звонкий голос Гавро Бекича и более приглушенный Видо Паромщика. «Вернулись, меня разыскивают, — подумал он, — вот обрадуются, когда увидят…» Он подошел к тому месту, где слышал голоса, — кругом было тихо и безлюдно. Немного погодя ему послышались голоса сзади — Байо остановился, голоса умолкли. Он вынул из кармана часы, золотые «цареградские» часы, доставшиеся ему еще от деда, — без четверти девять. Поднес их к уху и среди лесного шума едва уловил четкое, ритмичное тиканье. «Странно, — подумал он, — заведены, идут, но все равно, должно быть, отстали — не может быть, чтобы прошло так мало времени. И отстали именно сегодня, когда я и сам отстал от своих? Отстал и нагнать не могу. Как их догонишь, если они все время идут вперед?.. И надо идти вперед, я бы на их месте делал то же самое. Пусть спасается, кто может, а кто не может, значит, того не заслуживает. Природа, борьба, да и сама партия не знают жалости, нет у них на то времени».