Михаило Лалич - Облава

Позабыв о стариках, он вернулся к Гавро и сказал:

— Иди, парень! Наперекор одному человеку пропущу вас! Только идите не на Рачву, а к Лиму, не то вас встретят другие, и все пойдет прахом. Я провожу вас до леса, а там вы уже сами. Ну, где твоя компания?

— Сейчас мы не можем идти, — сказал Гавро. — Одного не хватает, где-то по дороге отстал.

— Как отстал?

— Черт не дремлет. Поскользнулся где-нибудь или сломал ногу. Надо искать его.

Ариф нахмурился не от чувства жалости, жалко почти всех, кто ходят по земле на двух ногах, а от досады, он видит в этом козни, направленные против него лично. Если коммунисты повернут вниз, как задумали, Чазим Чорович решит, что Ариф испугался их пропустить.

— Пусть один вернется, — сказал он, — а другим лучше уходить, спасаться. Идти надо сейчас, — кто знает, что может случится позже, — люди у нас всякие.

Тем временем из-за кустов вышли: Магич, Качак и Видо Паромщик. Они переглянулись: «Лучше вернуться одному, правильно говорит человек!» Гавро опустил глаза — все считают, что именно он должен вернуться, но ему не хочется. Конечно, ему знакомы каждый кустик, каждая пядь земли, но что из того: они замешкались, день только начался, до ночи далеко — много людей погибнет. А он не столько боится смерти, сколько не хочет, чтобы Филипп Бекич его пережил и остался ненаказанным… Качак поглядел на Магича: «Видишь, не хочет Гавро, боится. А если никого не посылать?..» Магич побледнел.

— Я пойду, — сказал он, но не сдвинулся с места, все еще надеясь, что Гавро станет стыдно.

— Нет, я пойду, — бросил Видо, вскинул винтовку на плечо и пошел.

— Пойдемте и мы, — сказал Ариф, — я вас провожу. И этого тоже, если придет.

Двинулись неохотно, с тяжелым сердцем. Гавро шел последним, чтобы избежать колких взглядов, подавленный, сгорбившийся, злой на себя и на товарищей. «Почему Качак так сделал? — спрашивал он себя. — Почему ждал, чтобы я сам вызвался, если он мог просто приказать? Назначил бы меня, и все было бы в порядке. Вот выкручусь, спасусь, дождусь ночи, завтрашнего дня, весны, а этого никогда не забуду. И хоть бы случилось это в каком-нибудь другом месте, а не здесь, где мне знаком каждый дуб…»

Они миновали поваленное дерево, где увидели стариков, сидящих на куче паветья и сухих листьев, кустарник, где пряталась засада, и добрались наконец до большого леса. Их удивило, что нигде не видно Чазима Чоровича, а он тем временем уже стоял на Седлараце и жаловался старому Элмазу Шаману, что Ариф Блачанац самовольно нарушает договор, не выполняет должным образом обязанностей капабанды и не только не предпринимает ничего, чтобы уничтожить коммунистов, а даже их защищает, и очень может быть, что давно уже поддерживает с ними связь.

Элмаз Шаман слушает его, сидя на бараньей шкуре, усталый после бессонной ночи, с пожелтевшим лицом. Он бормочет что-то себе под нос и часто мигает отяжелевшими веками — словно только что проснулся и делает неимоверные усилия, чтобы понять бред стоящего перед ним огромного идиота в немецкой фуражке, и тот мир, который встает за ним. Наконец, когда, казалось, он что-то понял, Элмаз, самый храбрый из всех Шаманов, решил расквитаться с Чазимом той же монетой и сказал:

— Полегче, полегче, сынок, больно ты скор! Коммунисты — особь статья, надо хорошенько подумать, прежде чем что-то предпринять.

— Как это особь статья? — удивился Чазим. — О чем тут раздумывать? Ты ведь сам сказал, что их надо убивать.

— Им в мире не тесно, землю они друг у друга не отнимают, нас не трогают. Значит, им нужно время.

— Не знаю, что им нужно, земля или небо, но тебя я не понимаю.

— И не поймешь, если будешь так спешить. Потихоньку! Торопиться жить — скоро умереть; это все равно как болезнь. Есть люди, которым надоедает грабить и шататься из долины в долину. Они отказываются от этого, предоставляя другим рваться к власти, драться за землю, за кур и жареных баранов на ужин, уединяются, находят себе укромное пристанище, где они никому не мешают и им никто не мешает. Так в свое время поступил и блаженной памяти Джафер Шаман, дервиш. Подобные люди обычно устраиваются где-нибудь на горе, вроде этой, откуда лучше видно и мысли легче летят вдаль, сидят, молчат, смотрят. Покинул мало, получил много, расстался с долиной, а нашел целый мир. И что увидел? Вот оно: люди колошматят, обдирают, хватают друг друга за горло, теряют попусту силы, здоровье и превращаются в прах, в ничто. Все ничтожно и недолговечно, лживо и призрачно, у человека на глазах пелена, не видит он, что жизнь, мир, сила и власть человеческая и земная лишь радужный обман, смысл имеет лишь одно время. Оно, это время, для наших с тобою глаз незаметно, мы его не видим, и потому оно представляется нам ничем; но в нем заключено все, оно играет, как вздумается, с человеком, с лесом или камнями, судьба всего записана в нем. И когда научишься читать его великую книгу, тогда тебе станет под силу понять прошлое и увидеть будущее.

— Погоди, Элмаз Шаман, — прервал его Чазим, — не затем я к тебе пришел.

— Нет, ты погоди! Если ты старше по фуражке, то разумом моложе меня. Я знаю, зачем ты пришел, дойдет черед и до этого. Коммунисты для меня чудо чудное. Я все себя спрашиваю: и чего ты, Элмаз Шаман, так долго живешь? Ведь все равно ничего нового не увидишь, не испытаешь… А вот сейчас понял: довелось-таки мне увидеть такое, чего покойный Джафер не предсказывал. Пришли молодые люди, у которых ума и забот под стать седым головам. Набрались они этого в книгах да в тюрьмах — там, где ты их со своими дружками муштровал да избивал. Вот у них и открылись глаза! Увидели они, что мир тесен, раздроблен, закон «око за око» не годится и счастья ни у кого нет. Надо все менять, должно прийти что-то другое, а это другое — во времени. Им кажется, что когда они займут те места, откуда повелевают стихиями, тотчас засияет солнце и расцветут для всех цветы. Они ошибаются, думаешь ты. И я так полагаю: не добраться им до этих мест — ты им, Чазим, не дашь со своими дружками. Мало их, погибнут они, да и нас ждет то же каждого по-своему. Они уйдут из этого мира, как все смертные, уходящие раньше или позже, но останутся во времени, как остался блаженной памяти Джафер, а он ведь и поныне более живой, чем многие из нас, что еще жуют хлеб. Понимаешь сейчас?

— Нет, — сказал Чазим. — Некогда мне, ты мне людей дай!

— Каких людей?

— Твоих людей, что вот здесь с тобой. Мне нужно десять человек, чтобы убить четырех коммунистов.

— Десять мало. Страшен человек, когда к нему приходит смертный час.

— Дай больше.

— Ступай в село, там есть люди. А этих не дам — они мне нужны.

У Чазима потемнело в глазах. «Эта старая перечница, — думал он, — издевается надо мной, столетняя погань, нарочно задерживает! Схватить бы его за ногу и сбросить в пропасть!..»