Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая

— Батя, хватит, — остановил Павло.

— Верное слово, разбойный, — не унимался Лука. — Вот только напоследок форштадт себя показал, и где бы вы думали? На кулачках. Гляжу и глазам своим не верю. Форштадт, а станицу погнал.

— Не одолеть бы станицу, кабы не пособили городовики с саломахинского яра. Шкурка да фронтовики, — быстро вставила Любка.

Лука сердито цыкнул, хотел продолжать, но сбился и толкнул Любку кулаком:

— Ввязываешься.

Мостовой сидел, опустив голову, выслушивая неприятный ему разговор о кулачках.

— Бросьте вы про ненужное, — перебил он. Обратился к хозяйке: — Так вот, маманя, ладно получилось, что Павла в председатели выдвинули?

— Ладно, еще как ладно, Егорушка. Промаху’не сделали. Не знаю, что он на уме имеет сейчас, а раньше всегда за станицу душой болел. Болеющий он за станицу…

Когда гости ушли, Лука приблизился к сыну. Согнулся в поясном поклоне.

— Секани меня еще раз, Павлушка, дурня старого. Зря попрекал тебя. В атаманы выдвинулся.

— Брось, батя, — Павло отстранился, — опять свое начинаешь.

— Павлушка, — горячо выговорил отец, — ты ж весь батуринский род на гору поднял. Всю жизнь думку имел твой отец пернач в кулаке пошатать, а ты достиг… молодец… Плюнь ты на Гурдая, на этого самого Никиту Севастьяновича. При нем шута два кто из Батуриных в атаманы вылез… Тоже родыч, не мог поддержку оказать. Разве бы его не послухали? Ан нет, он вдобавок ко всему еще обжулить постарался. На три тысячи каких-то бумажек сунул и убег к шуту. Сахарным заводчиком, мол, будешь, фабрикантом… — Лука отмахнулся, отгоняя ненужные воспоминания, и снова повеселел. — А за тебя, Павлушка, на меня все пальцем тыкали. У Егорки, мол, на побегушках. Дулю им теперь. Нема Егорки, есть Павло Батурин… — Приник к сыну. — Хозяйство свое только не забудь. У атамана, сам знаешь, деньги не считанные…

Сенька уходил с отцом. После Трошки Хомутова Сенька второй счастливец из мальчишек станицы. Ему завидовали все его сверстники.

Отряд Мостового, подобранный из надежных фронтовых друзей, состоял всего из двенадцати человек. Сегодня, в ясный день, крепко прихваченный морозом, отряд собрался у Совета. Кони были привязаны на улице. Мостовой беседовал в сборной, где присутствовали отрядни-ки, Барташ, Шаховцов и члены Совета вместе с Харисто-вым, Меркулом и Шестерманкой.

Дети стояли возле Баварца. На нем Сенька отправлялся в поход. Егору подседлали конфискованного еще после восстания серого жеребца Самойленко. Сенька жевал принесенные Мишей пышки и снисходительно поглядывал на друзей. На Сеньке сапоги, пехотная шинель с низким хлястиком и неуклюжая для мальчишки винтовка. У пояса — французский штык в круглых металлических ножнах. Мальчишка уверял, что где-то, не то в Новопокровке, не то в Белой Глине, их ожидает чуть ли не эшелон наганов, шашек и боевых припасов. Там он выберет себе все, что захочет. Миша принес свой ученический кинжалик с целью самоотверженно уступить его приятелю, но похвальбы Сеньки смутили его. Кинжал он так и не показал.

— Не страшно идти воевать? — тихо спросила Ивга, водя пальцем по холодным ножнам штыка.

— Страшно?! — Сенька скривился и сплюнул. — Батя говорил, что страшно, когда вражину не видишь. Когда она от тебя ховается, как черт от ладана. А когда вражина на тебя лезет, чего ж тут пужаться, что, у него пальцев больше. Пальцев одинаково у всех людей, также и ребер одинаково, голов…

Он кончил жевать, засунул в седельную суму остаток Мишиных гостинцев и продолжал разговор:

— Возвернусь непременно героем, а чином не меньше урядника, но только не того, что тебе, Мишка, Велигура нашил, а настоящего урядника, товарищеского.

Ивга прикоснулась к Мишиной руке, давая понять, что, несмотря на слова Сеньки, она по-прежнему не забывает его, Мишу. Петька с видом знатока ощупывал боевой вьюк приятеля, усиленно морща лоб.

— А если убьют? — тихо спросил Миша, так, чтобы слышал один Сенька.

В лице мальчишки на миг появилась гримаса не то презрения, не то испуга. Только на миг Сенька, бравируя, пропел, подражая фронтовикам:

Оборвал песню.

— Кисло им меня убить. Я от пули буду угинаться, потому ее по свисту слышно. Ты, Мишка, только хату доглядай.

— Ладно. Буду доглядать.

— В стрехе там уже не свистит. Чертей нема, — Сенька пошмыгал носом. — За яркой тоже приглядывай, она вот-вот окотится.

— У нас ей хуже не будет.

Появились отрядники Мостового. Сенька торопливо попрощался, разобрал поводья.

Мостовой кивнул Мише и Шаховцовым. Василий Ильич обнял брата и сестру и взгромоздился на лошадь.

— Пока, Павел Лукич! — крикнул он, махнув рукой. Обратился к своим: — Папу и маму поцелуйте. Хорошо, что не пришли. Меньше переживаний.

Ивга сквозь слезы глядела на брата. Ей было необычайно тяжело.

Батурин стоял на крыльце, нарядный и спокойный.

— Возвертайся, Егор, с корниловским зубом… Балакают, что из чистого золота, девяносто шестой пробы.

— Возвернусь с зубом! — покричал Мостовой Батурину и отдал протяжную команду. Отряд построился и звеньями по три вытянулся в поход. Родственники бежали рядом, передавая на ходу какие-то узелки. Последний раз Сенька махнул рукой и скрылся. Мише стало не по себе. Ивга плакала. Петя взял ее за руку.

— Говорил же, что девчонки плаксы, — незлобно укорил он. — Пойдем домой, Женя.

Миша пошел к Шаховцовым. По пути они встретили важного Луку Батурина, а с ним группу стариков-фор-штадтцев. Все они были наряжены в праздничные шубы, в высокие парадные шапки с красными суконными верхами. Поверх шуб у всех красовались длинные кинжалы.

Дети почтительно поздоровались. Миша слышал, как подошедший к забору Филипп-сапожник сказал:

— Опять казачество верх взяло… Батурины…

Старики направились к Совету.

Оставив сопровождавших его стариков в темном коридоре, Лука вошел в кабинет сына. Павло был один.

Он разбирал наган, переданный ему Егором. Загрязненные части револьвера лежали на деловых бумагах, оставляя масляные пятна. Батурин удивленно приподнял брови.

— Ты чего, батя? Аль праздник какой?

— Тот уехал?

— Кто, Мостовой?

— Про Егорку знаю. Барташ.

— Только что отправил.

Лука облегченно вздохнул и с угодливым лицом приблизился к сыну.

— Почтить тебя пришли, Павлуша. Форштадтцы-ста-рики — почтить.

— Пущай заходят, — разрешил Батурин.

Он сгреб части револьвера в ящик стола, вместе с бумагами, и вытер о скатерть руки.

Старики чинно разместились под окнами.

— Подсаживайтесь ближе, — попросил Павло, — я не укусю. У меня до вас, кстати, дела имеются, а вы вот и сами.