Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая

— Сбесился Павлушка, — улыбнулся Меркул, сдерживая коня, — силу в себе налил великую.

В Совете Меркул присутствовал при разговоре Батурина с Мостовым. Дед не верил своим ушам. Павло категорически настаивал на прекращении отгрузки хлеба из частных амбаров. Егор был взволнован упрямством Павла.

— Хлеб берем у тех, у кого сиротский, на чужих паях, чужими руками заработанный, — говорил Егор, бросая мимолетные взгляды на Меркула.

— Тем более, — не сдавался Павло, — раз сиротский, то и надо раздать его сиротам, а не отправлять дармоедам. Мы оттуда чужих рук не видали, а чужие руки все в станице живут. Все едино, всю Расею не напитаешь, а станицу оголодишь…

— Мрут люди там, мрут от голода, — вскакивая, выкрикивал Егор, раздосадованный упрямыми доводами Батурина, — дети мрут, женщины… Они-то виновны, а?

— Пущай сюда едут, — угрюмо сказал Павло, — Кубань всех гостей принимала и теперь приютит. А то мы без уверенности, куда тот хлеб идет. Доходит ли до твоей коммуны, а может, и нет.

— Как же не доходит?

— Да очень просто. Может, его до Ростова-города дотянут, а там в Дон-реку, она глубокая… В Донском войске что-сь дела неважные, Егор. Кабы ты моего батю послухал, аа уши бы взялся.

— А что? — заинтересовался Мостовой.

— Генералы слетаются, офицерье. Их, уже прошу тебя, не прикармливай. Пущай они к шуту повыздыха-ют, хотя там и мое сродствие. — Павло коротко посмеялся и как-то сразу повеселел — Так не будешь их прикармливать на нашу шею?

Мостовой обрадовался перемене настроения собеседника.

— Кроме ростовской, имеем еще одну ветку, — сказал он, дружески похлопывая Павла по плечу, — царицынскую ветку, по ней хлеб погоним.

— Через Тихорецкую?

— Вот-вот.

Павло отмахнулся.

— По той ветке много не набазаришь, Егор. Однопутка, во-первых, а во-вторых, по скушной местности ее протянули, по Сальским степям да калмытчине. Та ветка только для блезиру, Егор.

Батурин поднялся, поправил оружие и шапку. Подтянул голенища щегольских сапог.

— Куда сейчас? — прощаясь, спросил Мостовой.

— Домой. Поснедаю чем бог послал, а потом на кулачки пробежу.

— Сегодня кулачки? — Мостовой как-то встрепенулся. Он подошел к окну, разглядел искристый снег, воробьев, усеявших серые заборы. — Да. Погода благоприятствует. Вот бы самому!

Он быстро потер сухие ладони, сжал кулаки и шутливо начал поддавать то Батурину, то Меркулу. Павло, увертываясь, вскочил на лавку, потом перепрыгнул через стол, повалив атаманскую фигурную чернильницу.

— Ничего, — успокоил Егор. — Там нема чернил. Я же больше химическим карандашиком.

Прощаясь, Павло спросил:

— Прибудешь на лед?

— Обязательно. Ежели снова форштадт на станичный бок полезет, напротив схватимся.

— Схватимся, — пообещал Павло.

С гребня форштадтского яра Миша наблюдал приготовления к кулачному бою. Плоскость реки лежала внизу, и на ней перестраивались люди. Закутанный, чтобы не простудиться, Миша чувствовал себя неловко. Рядом Ивга, присматривающаяся к удалым ребятам, вышедшим в поле. Ивга весело выражала свое удовольствие. Миша был вне ее внимания, и мальчик ревновал. Любка Батурина, как обычно, зубоскалила и грызла подсолнухи, Елизавета Гавриловна молчала, не одобряя эти кровавые зрелища. Миша оглянулся, кругом женщины. Ощущение оскорбления поднималось в нем.

Заметив приближение Харистовых, мальчик приласкался к матери.

— Маманя, можно на лед?

— Что ты, — испугалась Елизавета Гавриловна, — еще кто ударит.

— Маманя, а если я не один?

— Да кто же с тобой? Я, что ли? Сохрани бог.

— А дедушка Харистов.

— Да нет же Харистова.

— А если придет?

— Когда придет, тогда видно будет. С ыатерыо и то весь развязался. — Она поправила шерстяной платок, накрученный поверх башлыка.

Миша сопротивлялся. Платок был ненавистен, и неприятны даже заботливые пальцы матери, шершаво царапающие шею.

— Вот и Харистов, маманя, — обрадовался Миша, сделав вид, что впервые его заметил, — пустишь?

— Пущу, пущу, — бурчала Елизавета Гавриловна проверяя теперь крючки на его шубе, — только тебя не пусти, с ног свалишь.

Внизу было значительно веселее. Настоящие кулачки еще не начинались. Противники только сгруппировывались. Миша заметил, что на ту сторону переметнулся кое-кто из форштадтцев, а у них очутилось большинство иногородних ремесленников, живших на правобережье Саломахи и обычно выступавших в стене станичного бока. Миша дернул Харистова за рукав.

— Дедушка, и Шкурка с нами.

— Хорошего мало, — пробормотал Харистов, прикрывая глаза ладошкой, так как лед ярко отсвечивал.

Шкурка, очевидно польщенный всеобщим вниманием, был весел и возбужден. Раньше он являлся в рваной куртке и в валенках, теперь же вырядился в новую дубленую шубу, опушенную серым офицерским курпеем. На ногах поскрипывали шагреневые сапоги на толстой подошве, на голове красовалась высокая казачья шапка. Чтобы похвалиться алым бешметом и плисовыми шароварами, шубу он небрежно волочил, спустив с правого плеча.

Мимо прошли Лука Батурин и Ляпин. Они демонстративно направлялись на ту сторону, где собирались Велигуры, Литвиненко, Самойленко, Брагины и другие известные и богатые фамилии.

— В казачью форму влез, — сказал Ляпин, исподлобья оглядывая Шкурку, — разрядился.

— Небось три жеребца на нем, — съязвил Лука.

Шкурка, заметив недружелюбие стариков, погорланил вслед:

— Передайте мое слово станичному боку, товарищи старпки-форштадтцы. Быось сегодня с двенадцатью.

— Почему ж с двенадцатью? — крикнул Шульгин. — Ты же завсегда десять вызывал.

— Перешел снова в христианскую веру. К двенадцати апостолам интерес заимел, — усмехнулся Шкурка.

Фронтовые казаки жилейских полков стояли поодаль, наблюдали и бахвалящегося Шкурку и ту сторону, выкатившую десятиведерный бочонок самогонки, укрепленный на деревянных козлах.

— Станичный бок наперед бочку выкатил, — облизнувшись, сказал Буревой, — раньше водку за спиной держали.

— По всему видать, решили крепко воевать, — заметил Лучка, — решили не допустить форштадт до первача.

Павло появился неожиданно. Он грубовато влез в самую середину своих друзей, потолкался среди них, пошептал, посмеялся и увел за собой человек пятнадцать и среди них кряжистого Буревого, красавца Лучку, коротконогого, но крепкого Огийченко-«бинокля», Писаренко.

— Давай на левый фронт. Ближе к бочке, — подшутил Павло, — мы ударим по ихнему правому плечу, кстати, там брагинская да Самойленкова родня. Чего-сь мне офицерской юшки захотелось.

Заметив Мишку, Павло подозвал его. Тот, обрадованный, подбежал.

— Вы кликали, дядька Павло?

— Кликал, — оглядывая его с ног до головы, медленно протянул Павло. Он стоял, широко расставив ноги, уперев в бока крепкие, жилистые кулаки. Надбровные дуги у него покраснели.