Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая

Миша понял, что Павло успел немного выпить.

— Это надо убрать, — Павло развязал платок и бросил его Харистову. — Это размотать. — Башлык полетел туда же. — Крючки расстегнуть.

— Он больной еще, — сказал Харистов.

— Больной? — удивился Павло. — Такого героя третий месяц в постели держат. Ну-ка, Мишка, пройди-ка рысью.

Миша, обрадованный разрешением старшего, припустил па льду. Услышав приказание «назад», повернул и, запыхавшись, подбежал к Батурину.

— Больной, — ухмыльнулся Павло, — не верь им, Мишка. Любого казака можно свалить пузырьками да порошками. Где твои дружки-товарищи?

— Я чего-то их не вижу, дядя Павло, — признался Миша, — ни Петьки, ни Сеньки.

— Сенька, видать, с батькой вот-вот примахнет, а Петьку я заметил. Он с дури в их стенку стал. Разыщи его, сюда перегони, тут народ лучше…

Миша без труда разыскал Петю и привел его к форш-тадтдам, несмотря на то, что вдогонку Пете что-то оскорбительное кричал Федька Велигура.

Наконец перегруппировки окончились. На середину вышли представители правобережья. Они громко сообщили о принятии вызова Шкурки и по фамилии перечислили двенадцать бойцов, которые выступят против него. После оглашения каждой фамилии форштадтцы дружно кричали «можно».

Отвели только последнего, известного кулачника, приглашенного из Камалинской станицы. Заменили другим. Стены построились. Станичане выгнули стену, имея в голове «двенадцать апостолов», форштадтцы же, применительно к противнику, вынесли фланги, углубив середину так, чтобы можно было разбить ударную группу боковым нападением. Потасовку начинали мальчишки. Не подчиняясь особым правилам, они орущей оравой высыпали из-под ног взрослых и кинулись друг на друга. Елизавета Гавриловна не верила глазам, узнав среди мальчишек своего выздоравливающего сына.

— Любка, Любочка! — испуганно сказала она. — Мишка-то?

— Мишка, — безучастно бросила Любка, — глянь, глянь, Гавриловна, стенки тронулись!

Любку охватил чисто охотничий азарт. Глаза ее горели, и вряд ли она полностью осмыслила законную тревогу матери.

Мальчишки левобережья разметали противников и обратили их в бегство. Миша, предводительствуя небольшой кучкой, почти достиг бочки, густо окованной обручами.

Вдруг зычно загорланил Шкурка. Это был сигнал настоящего боя. Мальчишки рассыпались и исчезли в тол-пе. Станичники медленно тронулись навстречу форш-тадтцам.

Те, повинуясь приказу, словно окаменели. Их подбадривали из толпы, но они стояли, и на льду, как в зеркале, отражались их фигуры. Шкурка освободился от шубы, подсучил рукава. Шуба соскользнула с его плеч, он небрежно наступил на нее сапогом.

— Подбери, — посоветовал кто-то.

Шкурка оборотил свое красивое лицо, изуродованное гримасой напряженного ожидания.

— Оттолкнусь об овчину, чтоб не поскользнуться.

Противник угрожающе приближался. Шкурка видел будто вырезанное из дерева лицо Никиты Литвиненко и пар от дыхания. В голове шел Никита и двенадцать лучших бойцов. Шкурка махнул рукой, и форштадтцы бросились вперед, мгновенно смяв первые ряды стенки. Шкурка дрался в центре.

Огромный детина в ярко-алом бешмете! Никому не потерять такую примету! Среди станичников было много отличных бойцов, прославленных силой, да и числом их побольше. Известно — сила солому ломит. Форштадтцы стали отходить. Вот вперед пробился Батурин. Возле него крепкая группа бойцов. Только на миг сумел Павло выправить положение. На него набросились справа и слева, принялись теснить. Батурину пришлось отступать, яростно обороняясь.

— Убыот, Гавриловна, убьют, — воскликнула Любка, — глядите!

— Ой ты, Пашенька!! Дай им, дай!

— Браты Литвиненко на него пошли! — Любка схватила Гавриловну за руку, сжала ее. — На него за Советы злые! Ох, господи!

В толпе кулачных бойцов потерялась шапка Павла, заметная по синему верху и серебряному галуну.

— Нет! Нет! Пошел, Павлушка. Шут с ней, с шапкой! — Любка азартно кричала, глаза ее блестели. — Давай, давай! — Темно-русая голова Павла далеко ушла в глубину вражеской стенки.

Но недолго продолжала торжествовать Любка. — Снова изменило счастье форштадту.

— Опять наших, опять, — заголосила Любка. — Да бей их, бей! — Она, сама пе замечая, рвала острыми зубами платочек, притопывая полусапожком.

— А еще мужики! А еще товарищи!

Положение становилось угрожающим. Станичники торжествующе ревели, в то время как форштадтцы дрались молча, сосредоточенно.

С моста круто свернула таганка. Подковы зазвенели ио льду.

— Мостовой! — закричали в толпе.

Мелькнула рыжая борода.

— Меркул!

— За кого они?

Мостовой подбежал к праздным фронтовикам, стоявшим посередине реки, что-то поорал, и вдруг многие из них ринулись вслед за Егором.

Форштадтцы воспрянули от неожиданной подмоги. Мостовой и фронтовики, врезавшись в правый фланг станичников, мигом высвободили Шкурку, который отбивался, заливаясь кровью. Группа Батурина сплечи-лась с Мостовым, и вскоре противник начал медленно, шаг за шагом, отходить.

Мостовой, покряхтывая, бил коротко, опрокидывая на кулак все туловище.

— Давай, нажмем! — заорал Мостовой.

— Нажали! — как эхо, отвечал Шкурка.

— Нажмем! — снова горланил Егор.

— Нажали! — повторял Шкурка.

Эта боевая перекличка, небывалое ожесточение сторон окончательно раскалили толпу. Вначале поддержи-вающе заорали бабы, потом откликнулись старики. Одни поднимали палки, грозились, другие торопились на лед, показать былую молодецкую удаль.

Батурин дрался молча. Когда до правого берега донеслась перекличка Шкурки и Мостового, Ляпин закричал:

— Арестанты!

— Конокрады! — поддержал его Мартын Велигура.

— Ворюги! — взвизгнул Литвиненко и глухо закашлялся.

Кулачки подходили к концу. По глинищу поднимались изуродованные бойцы. Их не приветствовали, поражение было очевидно. Брагин полоскался возле бадейки, унимая кровь из рассеченной щекц.

— Комиссар Мостовой угадал, — посапывая, сказал он, — думал, зубы вышибет.

Он брал снег, мял в руках и глотал маленькими, увлажненными кусочками.

— Советская власть не возражает? — спросил Ляпин.

— А что?

— Дело бы пришить Егору. Ишь какое смертоубийство развел. Ну, при царском режиме было простительно, зверями жили, а теперь…

Брагин только отмахнулся.

— На шкуре не удержались — на хвосте не удержишься.

От последних кулачек, прошедших па льду Салома-хи, Мише врезалось в память не само побоище, не бочка водки, залихватски распитая победителями, не синяки, перекосившие его лицо, а распростертый ниц знаменитый Шкурка.

Шкурка лежал у проруби. Казалось, здесь только что освежевали большое, полнокровное животное. Шкурка опустил одну руку в воду. Рука была как-то слишком бела, похожа на раскисшую кисть утопленника. Левой рукой, на которой во многих местах была содрана кожа, он мочил темя и затылок. Когда он опускал руку в прорубь, вода струйчато багровела. Лицо Шкурки пухло на глазах. Вокруг толпились друзья, пытались помочь, он отгонял их к улыбался. Улыбка его, похожая на конвульсию, была страшна. Нарядный алый бешмет валялся рядом. Кремовую атласную рубаху, треснувшую вдоль и поперек, казалось, щедро выкрасили суриком, небрежно тыча кистью. Вот Шкурка помочил затылок, потом окунул голову, покрутил, побулькал и встал. Вода стекала за спину, рубаха прилипла к телу, от нее шел пар. Шкурка пятерней откинул назад мокрые волосы. Подали бешмет. Шкурка бросил его на плечо.