Юрий Щеглов - Святые горы

Нередко Карл Васильевич страдал от ограниченности своих возможностей. Естественно, палевые хризантемы и клетку с канарейкой в служебном помещении министр не мог себе позволить: Россия — не Австрия, его бы не поняли. Но зато часы, часы! Все возмещали часы. Только часы отвлекали от гастрономических затей, вызывавших восторг у приглашенных по четвергам к обеду. Циферблат напоминал детство и придавал кабинету хоть какую-то человечность, обитаемость. Часы заменяли предмет подлинной страсти, возбуждали до дрожи желание прикоснуться к инкрустированному перламутром футляру. Луи де Геккерн не раз предлагал их перекупить или обменять, но безуспешно. Детство свое, свинченное из сотен желтоватых деталек пархатым мараном, Нессельроде не желал продавать, сколько ни уговаривали знатоки антиквариата. В последний день каждого месяца вечером он запирался со сторожем Францем Нойманом и камер-лакеем Фридрихом Келлером, расстилал на полу белую простыню, укладывал аккуратно футляр, доставал из ящика инструменты и масленку, и до полуночи возвращающаяся из трактира или с бала публика могла наблюдать, как в шести окнах второго этажа загадочно и туманно желтел свет. «Англию прищучивают али Францию?» — гадал петербургский обыватель, а аристократ дивился усердию и работоспособности царского министра.

Существует еще одно, на первый взгляд, случайное обстоятельство, которому нельзя не придать известного значения. А. X. Бенкендорфа произвели в прапорщики знаменитого лейб-гвардии Семеновского полка и назначили флигель-адъютантом к императору Павлу I в 1798 году. В октябре 1820 года он принимал участие в подавлении мятежа своих однополчан-семеновцев. Но это к слову. А теперь вернемся к Нессельроде. «Я родился в Лиссабоне 2/13 декабря 1780 года, — в эпическом стиле начинает свои мемуары граф. — Моя мать была протестантка, а отец католик». По другим сведениям, его мать была еврейка, принявшая протестантство. Но не станем упрекать Нессельроде за то, что он скрыл происхождение матери, а ее за то, что она приняла протестантство. Свое англиканское вероисповедание Карл Васильевич мотивирует удовлетворительно: в Лиссабоне существовала протестантская церковь лишь в английском посольстве. Уступку отца при принятии обряда крещения Карл Васильевич объясняет его веротерпимостью и приверженностью к просветительским идеям XVIII века. В шесть лет мальчик лишается матери. Странствия отца по Европе и службу его различным государям он относит за счет сложившихся традиций: «Будучи одним из младших членов старинной фамилии герцогства Берг, он, по тогдашнему обыкновению всех младших в роде, искал счастья везде понемногу». Подобный тип иностранного авантюриста историей превосходно изучен, и расшифровывать его еще раз вряд ли имеет смысл.

В восемь лет будущий гонитель Пушкина уже мичман русского флота, но живет пока во Франкфурте на попечении своей тетки по матери. Всеведущий Ф. Ф. Вигель сообщает ее девичью фамилию: она была дочерью крупного банкира Гонтара. Таким образом, с материнской стороны Карл Васильевич принадлежал к весьма состоятельной семье. В 1796 году шестнадцатилетний юноша по приказу отца отправляется в Петербург. Здесь он получает первоначальную закалку. Шутка ли, дежурный офицер при особе Павла I! Весной 1797 года молодой Нессельроде оставляет флот и перекочевывает в конную гвардию поручиком, получая одновременно флигель-адъютантский аксельбант. Вот они, птенцы гнезда Павлова — семнадцатилетний флигель-адъютант поручик-конногвардеец Карл Нессельроде и четырнадцатилетний флигель-адъютант прапорщик-семеновец Александр Бенкендорф.

Карл Васильевич подвел Луи де Геккерна к креслу и заботливо усадил. Сам же опустился напротив, уцепившись за подлокотники крючковатыми пальцами с чуть припухшими от подагры суставчиками и желтыми удлиненными ногтями. Затем, поерзав, переместился глубже — ногам приятнее, не напряжены, не устают, туфли лишь касаются пола. Вообще Гамбс кроил мебель для канцелярий под рост русских гвардейских полковников, а министр был миниатюрен, так что неудобство ощущалось. Прочно утвердившись на сиденье, Нессельроде перестал двигаться. Замерев, он вслушался с приличествующей моменту миной в бессвязную от возбуждения речь Геккерна.

— Я полномочный посланник его величества короля Голландии, который не потерпит… Я найду способ научить уважать любого свое достоинство… Этот человек, этот, с позволения сказать, поэт… Я требую справедливости… Он грозит нам, он оскорбляет меня, называя старой сводней и твоим шпионом. Жорж, Жорж! Мой сын, моя единственная отрада!.. Он умрет, он умрет… У меня дурные предчувствия. Я буду жаловаться императору и королю! — и Луи де Геккерн прыгающими пальцами протянул осургученный конверт.

Нессельроде знал, что в нем льстивая записка Марии Дмитриевне. Он взял конверт, близоруко повертел перед носом и, не вскрывая, положил довольно равнодушно на выступ книжного шкафа. С легким, почти необъяснимым презрением он разглядывал красную физиономию Геккерна. Да, выдержки Луи постоянно недоставало. Салонные разговоры выбили его из седла. Пушкин, верно, погрозил лишь пальчиком издали. И на тебе — истерический припадок! В сущности, Луи никогда не был способен исполнять возложенные на него важные поручения. За версту от посланника разило чем-то неустойчивым, зыбким, неверным, какой-то неопределенной опасностью, которую ощущал и сам Нессельроде, впрочем, относящийся к младшему коллеге благосклонно, как к одному из немногих gens d’esprit.

Вот описание барона Луи де Геккерна одним из современников: «Он держал себя с той непринужденностью, которая обыкновенно вызывается богатством и высоким положением, и его высокой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в известной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще довольно свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедиться в том, что перед вами прожженный жуир. Он не представлял собой приятного зрелища с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата, причинившего такие бедствия своим интриганством и болтливостью, производил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление».

— Угомонись, мой милый. Возьми себя в руки, здесь никого нет, и сюда никто не войдет. Я знаю, жизнь Жоржа тебе дорога, твой испуг неподделен, но, повторяю, угомонись. Выпей воды. Перестань размахивать руками и застегни сюртук.

Реплика министра возымела отрезвляющее действие. Совершенно раздавленный час назад обрушившейся на него вестью о планах Пушкина, Луи де Геккерн внезапно воспрял духом и принялся ловко одну за другой вдевать пуговицы в петли твердыми, не дрожащими пальцами, а затем без зеркала — да, да, без зеркала! — вернул галстук на положенное ему место привычным, но каким-то расхлябанным от пережитых волнений жестом.